Голод Рехи

– Идемте, Страж! Вас ждут, – говорил Вкитор. И тогда начиналось новое мучение. Его выводили к толпе в путах черных линий, голодного и слабого. Ноги и руки тряслись, как у старика. В минуты покоя он еще пытался поддерживать форму, повторял движения из фехтования прошлых времен, которым научил Ларт. Но голод и скука подрывали силу воли.

«Это новое испытание такое. Голодом… Но я его с детства прохожу. Рехи – это голод. Голод – это Рехи. Вся моя жизнь – голод Рехи», – думал он, лежа изваянием на каменной плите с крепко сцепленными в замок пальцами. После фальшивого чествования Стража, заканчивавшегося поеданием мозгов неофитов, одиночество убаюкивало почти приятным покоем. Если бы не постоянный запах тлена и мертвечины. Рехи принюхивался к своему телу, ощупывал складки дряблой кожи, выпирающие кости. Он боялся уловить признаки разложения и найти трупные пятна. Возможно, он уже давно умер, просто забыл об этом.

– Год… Год и два месяца, – провозгласил Рехи, портя остатки фрески очередной насечкой и перечеркивая ряд. Много же их накопилось! Он аккуратно отмечал время заточения, потому что ждал окончания пытки. Его пообещали спасти, поэтому он не боролся, как умел раньше. Возможно, из-за этого размяк и обессилел. Твари! В том и кроется зло Великого Добра – оно вечно ждет чего-то, боится сделать хуже, сомневается. В итоге ради всеобщего блага приходит в самый последний момент, когда спасать уже некого.

Сумеречный исчез, он боялся превратиться в безумного монстра – это Рехи еще понимал. Митрию же оправдания не находилось. Его образ в многократном повторении запечатлели лживые фрески. Нарисованные семарглы в древние времена благословляли каждое заседание королевских министров. Каменный алтарь был длинным столом, на котором раскладывали военные карты и подписывали указы.

Теперь все изменило значение, все покрыли царапины. Прекрасные картины забытых мастеров были окончательно изуродованы небрежными насечками заключенного. Много! Как же их много! Рехи не знал столько цифр, чтобы назвать все дни. Ориентировался по перекладинам, которыми зачеркивал семь вертикальных линий – одну неделю. Потом соединял четыре горизонтальных засечки в одну длинную – месяц. Длинных засечек накопилось двенадцать и еще две. Год и два месяца. Много. Слишком много для пустынного эльфа. Столько кочевые эльфы никогда не сидели на одном месте.

– Нет, так больше нельзя! – ожесточенно воскликнул Рехи, вскакивая. Исчерченная стена глядела на него немым упреком бездействию. Если Митрий ждал – его дело. С чего семаргл записал себя в союзники? С чего Рехи поверил в эту иллюзию?

Он решительно подошел к запертым дверям. «Если одно добро, которое называет себя Великим Добром, оказывается бессильно. Если другое добро, которое называет себя Великим Добром, оказывается злом, – думал Рехи, впиваясь в неподатливые створки. – То нам самим приходится брать в руки линии мира, нам самим приходится бороться. Не во имя Великого Добра, а во имя тех, кто нам дорог. И к ящерам все их величие. Я выберусь, Митрий, с тобой или без тебя! Выберусь!»

Замок черных линий треснул под натиском упрямых мозолистых рук. Но выбежать прочь из зала не удалось, потому что в тот же миг голову пронзил жуткий вой. Кто-то из недр прошлого зашелся протестующим криком. Рехи упал навзничь, обхватив голову руками.

* * *

Боль разливалась в крови, вокруг металось алым заревом пожарище старого мира. Обугленные деревья перемежались с развалинами домов. В порту скелетами торчали обломки кораблей. Но море еще не ушло, море еще не убили. Оно плескалось возле крепости земных скорбей, где сочленялись неправильно сросшейся конечностью прошлое и настоящее. Так Рехи понял, что оказался в чужом видении, в момент дерзкого побега чья-то рука дернула его в страшный сон.

И вновь звучал знакомый мерный голос: «Не боги, о люди, нас в пропасть несут! Себя убиваем мы сами. Себя пожираем, кого-то любя, себя проклинаем небрежно. Своими поступками рушим мы мир. А боги лишь смотрят угрюмо на чад непослушных, лихих и слепых для истины вечной. Им скучно! Им скучно спасать нас, им скучно терпеть. Они все давно позабыли, как чада просили о милости. Впредь никто нам не скажет и слова».

Рехи уже привык к отрывистым стихам, к осколкам туманных рифмованных предостережений. Но ныне голос путался, стихи тонули в зыбучем песке прозы. Стихи… Как странно рассуждать о том, чего никогда не читал и почти не слышал, не считая песен старого адмирала. Но Рехи мыслил сквозь чужое сознание, горящее агонией неразгаданной боли. Целый год голос прятался, не отвечал, когда потомок сгоревшей эпохи просил ответа. Не приходил, когда пленник немо проклинал его, чтобы привлечь внимание.