Голубая лагуна [сборник]

Ему было ровно двадцать три года от роду, но можно было дать тридцать; невзрачное по чертам, его лицо было из тех, которые вспоминаются в тяжелые минуты. Оно было того американского типа, который приближается к типу краснокожего индейца, и склад скул, ширина подбородка, спокойный взгляд глаз, — все в нем говорило о скрытой силе. Подобно краснокожему, Поль Куинси Адамс был несловоохотлив. Человек, умеющий держать язык за зубами.

Он прошел длинным коридором в гардеробную, где оставил пальто, и пробрался другим коридором ко входу в аудиторию. До начала оставалось еще пять минут. Он заглянул в окошечко дверей: зала была почти полна, — он вошел и занял место в конце первого ряда, справа.

Аудитория была освещена газом. Стены ее были оштукатурены, неизменная черная доска смотрела в лицо слушателям, казалось невыносимо душно после свежего, бодрящего воздуха улицы. Так продолжалось обыкновенно до половины лекции, после чего привратник Альфонс тянул за веревку, открывавшую окна в потолке, и проветривал помещение струей полярного холода.

Зала эта, некогда бывшая анатомическим театром и всегда служившая аудиторией, знавала прямую форму Лифранка; на ее стенах отражалась тень сутуловатых плеч Маженди; здесь читал Флуран о предмете, столь основательно изученном им — о мозге; эхо ее откликалось на колебания основ медицины, на вчерашние ереси, сегодня ставшие достоверными фактами — и vice versa.

Адамс очинил карандаш, развернул записную книжку и сидел, прислушиваясь к шипению газа над головой; потом оглянулся на сидящих сзади: доктор из Вены в сюртуке с атласными отворотами, с предательски торчащим из кармана жилета клиническим термометром; два японца — смуглые, безучастные и загадочные — люди другого мира, пришедшие как зрители; джентльмен из Либерии и т. д. Тут он обернулся ко входу, ибо нижняя дверь отворилась, и в ней появился Тенар.

Это был небольшой человечек в довольно потертом сюртуке, с жиденькой седоватой острой бородкой; лицо его имело подавленное выражение, и общий вид напоминал средней руки купца накануне банкротства. Проходя на эстраду, на которой стоял его стол со стаканом воды, он резко и запальчиво прокричал несколько слов служителю Альфонсу, позабывшему приготовить коробку с цветными мелками, — священными мелками, которыми лектор обычно расцвечивал свои диаграммы на доске.

При виде этого обносившегося bourgeois с резким, раздраженным голосом, в душе невольно поднималось чувство неприязни; но по мере того как лекция продолжалась, вы забывали о нем. Вас поражала не глубина знаний этого человека, как ни были они велики, не утонченность его выводов и ясность выражений, но его искренность, его явное пренебрежение ко всему на свете, кроме истины.

Это выказывалось в каждом движении лица, в каждом жесте, в каждом слове и интонации голоса.

Он читал двенадцатую, и последнюю лекцию курса на тему «Мозг, рассматриваемый как простая машина».

Холодная, беспощадная лекция, разящая в сердце поэзию и романтику, трактующую о «религиях» — не о «религии», и совершенно игнорирующая ту идею, которая парит, как белокрылая победа, надо всеми остальными, — идею души.

Беспощадная в силу самого своего содержания, она становилась ужасной именно потому, что говорил Тенар, этот пожилой человечек, грозно-убедительный в своей простоте, совершенно чуждый предрассудков, одинаково готовый признать душу с ее атрибутами и отвергнуть ее, этот человек, который так просто стоял перед вами, играя цепочкой для часов из конского волоса, и говорил от полноты познания, с целой армией фактов, примеров и случаев под рукой, подтверждающих все до единого его логические выводы.

Жалею, что не могу напечатать его лекцию полностью. Могу только привести несколько случайных фраз, извлеченных из заключения.

«Фундаментальная основа всякой морали может быть выражена словами «лево» и «право». Пойду ли я по тропе направо, где птеродактиль угрожает смертью моему ребенку, или по тропе налево, где мастодонт готовится наступить на мой обед?

Доисторический человек, задавший себе этот вопрос на заре веков, заложил основы мировой морали. Знаем ли мы, как он ответил на него? Да! — Вне сомнения, он спас свой обед.

Доисторическая женщина, спящая в зарослях папоротников, проснулась от плача ребенка слева и криков отца его справа и очутилась лицом к лицу с вопросом: «Бежать ли мне навстречу гибели, чтобы спасти малютку, или искать безопасности рядом «с ним»? Знаем ли мы, как она ответила на этот вопрос? Вне сомнения, она повернула налево.

«Правое» женщины было «левым» мужчины, и избрала она его не ради каких-либо побуждений к добру, а потому, что ее ребенок был столь же потребен ей, как обед — мужчине. Который же из двух был благороднейший инстинкт? В доисторические времена, господа, оба были одинаково благородны, ибо инстинкт мужчины столь же содействовал тому, чтобы мы с вами могли собраться здесь, в просвещенном Париже, как и инстинкт женщины.