Голубая лагуна [сборник]

Смертельно утомленный событиями последних суток Адамс уснул у костра, как убитый. Он навалил целую груду топлива в костер — сломанные ящики, ветви кустарников, сучья подгнившей мимозы, и спал теперь так же крепко, как носильщики и Берселиус. На страже стоял огонь; треща и мерцая под звездами, он горел яркой звездой, заметной за много миль.

Между тем заппо-зап, когда бросился бежать от Адамса, пробежал без передышки около десяти миль, передвигаясь с быстротой антилопы, перескакивая на бегу через рвы и низкий кустарник, и остановился только тогда, когда инстинкт шепнул ему: «Ты в безопасности».

Он хорошо знал местность, и для него ничего не значили тридцать миль, отделявшие его от восточного леса, где он рассчитывал найти пищу и кров. Он мог бы пробежать все расстояние в каких-нибудь несколько часов.

Но так же и время не имело для него никакого значения. Он наелся досыта и мог просуществовать дня два без пищи. Порвать связь с лагерем пока не входило в его намерения, ибо в лагере, под деревом, там, на западе, лежало то, чего он жаждал, как люди жаждут воды или любви, — заветное желание его темной души — слоновое ружье.

Он задумал украсть его еще до того, как Адамс выгнал его из лагеря. Ускользнуть вместе с ним под кровом ночи и исчезнуть у себя на родине, на северо-востоке, бросив «Б’селиуса» и его разоренный лагерь на произвол судьбы. Это решение оставалось неизменным и теперь: ружье околдовало его, и он сел на землю, с подогнутыми к подбородку коленями и устремленными на запад глазами, дожидаясь ночи.

За час до заката он двинулся по направлению к лагерю и подоспел к нему как раз в то время, когда солнце исчезло за горизонтом. Он видел свет костра и шел прямо на него. Около полуночи он лег на брюхо, подполз неслышно, как змея, к самому Адамсу, схватил ружье и патронташ и вскочил с ними на ноги.

Теперь он больше не боялся. Он знал, что никому из присутствующих не тягаться с ним в беге. Он стоял, ухватив ружье за дуло. Белое лицо Адамса, храпевшего с открытым ртом, представляло чересчур заманчивую мишень для удара прикладом, и казалось, что смертный час спящего уже наступил, как вдруг внимание дикаря привлек предмет, неожиданно показавшийся из-под складок брезента.

То была рука Берселиуса.

Разметавшись в неспокойном сне, Берселиус выбросил руку со сжатым кулаком: этот кулак поразил взгляд заппо-запа, как эмблема власти, и укротил его, как хлыст укрощает разъяренного пса.

«Б’селиус» был жив и был в состоянии стиснуть кулак. Этого было достаточно для Феликса. С быстротой молнии он сорвался с места, и луна бросила на землю его бегущую тень, подобную темной силе, выпущенной на волю, во вред стране и жизни.

Адамс проснулся с восходом солнца и убедился, что ружья его и патронташа как не бывало. Носильщики ничего не могли сказать. Он достаточно научился туземному наречию, чтобы расспросить их, но они только и делали, что трясли отрицательно головой, и Адамс начал было обдумывать, как воздействовать на них, когда Берселиус вылез из палатки.

Силы его возвратились. Растерянный взгляд исчез, но выражение лица стало другим. Вечная полуулыбка, являвшаяся такой своеобразной принадлежностью его лица, совершенно исчезла. Спокойный взгляд, ни на кого не смотревший снизу вверх и ни перед кем не опускавшийся, властное выражение и развязность, присущая ему, полному самообладания и силе, — куда девалось все это?

Глядя на своего спутника, Адамс испытал то, что мы испытываем при виде внезапно изуродованного человека.

Кому не приходилось видеть человека, внезапно изменившегося вследствие несчастного случая на охоте, железнодорожного крушения или большого горя; человека, о котором говорят: «Да, он уже совсем не тот, кем был до своего несчастья».

Вчера еще этот человек был бодр и весел, полон ума и жизненной силы, сегодня же вы видите совершенно иное создание, с отвислой губой, потухшим взглядом и неуверенностью движений, выдающей слабость низшего ума.

У Берселиуса губа не отвисла, и в манерах не было недостатка нормальной решимости здорового человека; происшедшая в нем перемена была не так резка, но более чем очевидна. Природа так высоко поставила его над другими людьми, что даже трещина в пьедестале, и та была заметна; что же касается повреждения, нанесенного самой статуе, то понадобится лестница времени, чтобы добраться до него.

Сегодня Берселиус не только не казался угнетенным, но, скорее, даже веселым. Он умылся, дал перевязать себя Адамсу и сел за жалкий завтрак из мясных консервов и маниоковых лепешек, с водой, зачерпнутой тыквенной бутылкой из пруда.

Он не упоминал о тумане в голове, и Адамс тщательно обходил этот вопрос.

«Проспался!» — подумал Адамс. — А все-таки, это не тот человек. Он в десять раз стал человечнее и более похож на других. Интересно, сколько времени это может продлиться? Должно быть, до тех пор, пока он будет чувствовать себя больным».

Он встал за своей трубой, когда Берселиус, который теперь кончил завтракать и также встал на ноги, поманил его к себе:

— Мы отсюда пришли? — спросил он, указывая на запад.