Голубая лагуна [сборник]

Адамс ничего не говорил ему о Феликсе, о его ужасных деяниях и краже ружья. Между тем Феликс, хотя и исчез с глаз Адамса навсегда, однако не исчез еще с лица земли. Он жил и действовал, и судьба его стоит нескольких слов, ибо представляет собой трагедию, вполне подходящую для этой безжалостной страны.

Завладев ружьем и патронташем, заппо-зап вприпрыжку отправился на северо-восток, наслаждаясь сознанием обладания и власти. Отойдя миль на шесть от лагеря, он бросился на землю под кустом и, положив руку на ружье, проспал до зари и охотился во сне, как гончая собака.

Проснувшись, он встал и продолжал свой путь, все продвигаясь на северо-восток и окидывая горизонт и окрестности зорким, как у птицы, глазом. Он пел на ходу, и его пение вполне гармонировало с его острыми зубами. Если бы могла петь отравленная стрела, песнь ее походила бы на то, что пел Феликс, когда бежал на северо-восток; и за ним бежала его длинная утренняя тень, не менее бездушная и бессердечная, чем он сам.

Что побудило Феликса последовать за Верхареном в Янджали из Бена Пианги, одному небу известно, ибо он стоял совершенно вне черты человечности. Слоны были много выше его в отношении любви и доброты; приходилось спуститься до аллигаторов, чтобы найти ему ровню, да и то с трудом.

То была гуттаперчевая фигура, способная, однако, ходить и говорить, и жить и наслаждаться; убийство и истязание были для него эстетикой жизни.

За час до полудня над группой деревьев Феликс заметил движущийся предмет. То была голова жирафы.

Той самой жирафы, которая бежала вместе со слонами и свернула от них на юг. Теперь она бродила там и сям, разыскивая пищу, и, едва завидев характерную голову, Феликс упал ничком на землю, как подстреленный. Жирафа его не заметила, и голова ее, исчезнув на миг, вновь появилась; она паслась, срывая веточки с листьями, и Феликс, повернувшись на бок, открыл казенную часть ружья, вложил по патрону в каждый ствол и закрыл ее. Между тем, без ведома Адамса, в левый ствол винтовки попал комок глины, застрявший в нем на расстоянии двух дюймов от дула: ничтожный комочек — не больше обыкновенного пыжа, попавший сюда во время хозяйничанья слонов; и хотя его с легкостью можно было бы вынуть простым прутиком, однако сам проказник Пек не мог бы придумать более зловредной препоны. Во всяком случае такая дьявольская изобретательность была не в его духе.

Когда Адамс выстрелил в Феликса, он сделал это, по счастью для себя, из правого ствола; комок не разбился от сотрясения, будучи еще влажным, так как это была глина с берега пруда. Он был влажен и теперь, от утренней росы.

Заппо-зап и не подозревал о существовании затычки. Кроме того, очевидно, он не имел ни малейшего представления о странностях этих громоздких, старомодных охотничьих ружей, ибо взвел оба курка, — а если стрелять из такого ружья с обоими взведенными курками, то можно почти наверняка предсказать, что оба ствола выпалят одновременно от сотрясения.

Волоча за собой ружье, дикарь прополз в высокой траве до расстояния выстрела от группы деревьев и залег там в ожидании.

Ждать ему пришлось недолго.

Проголодавшаяся жирафа прохаживалась около деревьев, выбирая самые молодые и свежие листья, как гурман выбирает лучшие листочки салата.

Через несколько минут выступила наружу и вся ее фигура с протянутой кверху бесконечной шеей, в конце которой виднелась нелепая голова с маленькими, тупыми, бесполезными рожками, то роясь в листве, то оборачиваясь и оглядывая местность в поисках опасности.

Феликс лежал неподвижно, как бревно; потом, выгадав минуту, когда голова жирафы спряталась в листве, он поднялся на колено и прицелился.

Грянул оглушительный выстрел — жирафа свалилась, ревя, визжа и брыкаясь, а Феликс, отброшенный назад, вытянулся на спине, под облачком прозрачного синего дыма.

Казенная часть ружья взорвалась. Он стрелял из правого ствола, но сотрясением спустило также и второй курок.

Дикарю показалось, будто большая черная рука ударила его по лицу и отшвырнула назад. Он с минуту пролежал в ошеломлении, затем сел, и вот! Солнце померкло, и он очутился в непроглядном мраке…

Он ослеп, ибо глаз его как не бывало, а на месте носа получилась впадина. Представлялось, будто он надел красное бархатное домино, и он так и сидел в солнечных лучах с рассеивающейся над ним в воздухе последней сизой дымкой и не мог понять, что такое случилось с ним.

Он не имел представления о слепоте; мало был знаком с болью. Англичанин на его месте кричал бы от муки; но главное для Феликса, хотя боль и была сильна, было то, что солнце «ушло к черту».

Он поднес руку к больному месту и нащупал изуродованное лицо, но это ничего ему не сказало.

Внезапный черный мрак был не тот, который получается, если закроешь глаза; это было нечто иное, и он поднялся на ноги, чтобы разузнать, в чем дело.