Голубая лагуна [сборник]

Пылающий день близился к концу. Большое солнце, почти без лучей, спускалось медленно и неизбежно; оставалось уже не более двух диаметров расстояния между нижним его краем и горизонтом, жаждавшим его, как могила жаждет человека. Так блекнет, лишаясь своей ясности и блеска, победоносно сиявший в полдень жизни ум, а с ним индивидуальность и властная воля — точнее, сам человек, когда к нему прикоснется ночь.

— Вам лучше? — спросил Адамс.

Берселиус не отвечал.

Как ребенок, привлеченный блестящей безделушкой, он был, по-видимому, очарован солнцем. На западном небе лежала тонкая гряда матово-золотистых облаков, она внезапно вспыхнула ярким золотом, потом жгучим пламенем.

Солнце коснулось горизонта. Не успели бы вы сказать: «Смотрите!» — как оно наполовину уже скрылось. Пылающая верхняя дуга его с минуту трепетно нависла над горизонтом, затем уменьшилась до точки, исчезла, и волна сумерек, как тень крыла, прокатилась над пустыней.

Когда Берселиус обернулся, поддерживаемый Адамсом, ночь уже наступила.

Разведенный носильщиками костер весело трещал, и Берселиус уселся с помощью Адамса спиной к дереву и стал смотреть на огонь.

— Вам лучше? — спросил Адамс, садясь рядом с ним и закуривая трубку.

— Голова, — сказал Берселиус. Он поднес руку ко лбу, как бы защищаясь от света.

— Болит?

— Нет, боли никакой, только туман.

— Вы хорошо видите?

— Да-да, вижу. Дело не в глазах, но у меня туман — в голове.

Адамс догадался, в чем дело. Мозг больного был сотрясен в буквальном смысле слова. Он знал так же, что всего вреднее для больного умственное напряжение.

— Не думайте об этом, — сказал он. — Все это пройдет. Вы ушибли голову. А теперь прислонитесь к дереву, я хочу перевязать рану.

Он снял повязку, принес воды из отстоявшегося теперь пруда и принялся за дело. Рана была в хорошем виде и показалась ему менее серьезной, чем накануне. Углубление в кости было незначительно. Возможно в конце концов, что внутренняя пластинка черепа не пострадала. Одно было несомненно: главные мозговые центры остались невредимыми. Речь и движения были вполне нормальны, и мысль работала правильно.

— Ну, вот, все в порядке, — сказал Адамс, покончив с перевязкой. — Только не надо ни говорить, ни думать. Этот туман в голове, как вы называете его, скоро пройдет.

— Я вижу, — начал Берселиус, затем остановился в нерешительности, помолчал и продолжал: — Вижу прошлый вечер, вижу всех нас здесь вокруг костра, но дальше этого ничего не могу рассмотреть. Все застилается большим белым туманом. А между тем, — вдруг воскликнул он, — мне кажется, что я знаю все то, что скрыто за этим туманом, но рассмотреть не могу, не могу! Что это такое случилось со мной?

— Вы знаете, как вас зовут?

— Да, мое имя Берселиус, точно так же, как ваше имя Адамс. Рассудок мой ясен, память ясна, но я потерял зрение своей памяти. По ту сторону вчерашнего костра все в густом тумане — мне страшно!

Он схватил большую руку Адамса, и у большого человека перехватило горло от этих слов и этого движения.

Берселиус боится! Тот человек, который устоял перед натиском слонов, для которого жизнь была копейка, который на голову был выше других людей, теперь сидит рядом с ним, ухватившись за его руку, как маленький ребенок, и говорит: «Мне страшно!»

Да и голос Берселиуса был не тот, что вчера. Он утратил решимость и повелительность, так отличавшие его от голосов заурядных людей.

— Все пройдет, — сказал Адамс. — Это всего лишь легкое сотрясение мозга. Я видел человека, у которого всю память как рукой сняло после удара по голове. Ему пришлось заново приниматься за азбуку.

Берселиус не отвечал. Он уже клевал носом. Хотя он и проспал весь день, сон внезапно опять обуял его, как это бывает с ребенком. Адамс устроил его под импровизированным пологом, подложив куртку под голову вместо подушки, затем уселся у костра.

Из всех явлений этого чудесного мира наиболее чудесное, несомненно, память. Сейчас только она была здесь, и вот ее уже нет. Вы выходите из дома в Лондоне, и вас немного погодя находят в одном из соседних городков, совсем здоровым по внешности, но с исчезнувшей памятью. Глубокий туман скрывает все то, что вы когда-либо делали, думали и говорили. Вы могли совершить преступление в прошлой своей жизни — это безразлично до тех пор, пока не рассеется туман и прошлое не выступит наружу.

Берселиус представлял собой одну из фаз этого состояния. Он помнил свое имя — все было доступно его сознанию вплоть до известной точки. Он знал, что находится много иного за пределами этой точки, но ничего этого не видел. Говоря собственным его картинным выражением, он потерял зрение своей памяти.

Когда мы вызываем воспоминания прошлого, они приходят к нам в виде картин. Приходится перерывать целую фотографическую галерею. Прежде нежели думать, надо увидеть.

За пределами известной точки Берселиус потерял зрение своей памяти. Иначе говоря, он потерял свое прошлое.

XXIIL ПО ТУ СТОРОНУ ГОРИЗОНТА