Голубые эшелоны

Автоном старался быть спокойным, но, видно, чувствовал, что это уже сверх его сил, и потому волновался еще больше. Он не боялся упасть в бот, но в последнее время ему уже плохо повиновались ноги: они тянулись за ним, как перебитые, а тут плутать было точно так же опасно, как совать руки в маховик.

Все-таки стекло он ловко перебросил к катальнику, радостно набрал полную грудь отравленного испарениями серной кислоты воздуха, подмигнул Митричу и начал дуть в «трубочку». Маленькая серая «пулька» начала пухнуть, как красный помидор, и отражение окон с переплетами уже поплыло по ее сверкающим бокам. Серые щеки Автонома тоже надувались все больше, и он, в этом творческом экстазе, хотел еще раз посмотреть на Митрича. «Гляди, дескать, я еще и не такое выдую…» И в этот момент почувствовал, как волна кашля неожиданно подкатилась к горлу. У него даже в глазах потемнело.

Автоном закачался. Он хотел уже выхватить изо рта трубку, но кашель опередил его, возможно, на какую-то тысячную долю секунды.

Он кашлянул с такой силой, будто у него внутри лопнула сулея. От кашля вздрогнули, как две сломанные спицы, руки, трубка со стеклом сверху обрушилась вниз и, как язык пламени, упала на голову отшибальницы, которая сидела рядом с ним, держа косарик в руках. Белая косынка отшибальницы мгновенно задымилась. От неожиданной боли девчонка истошно закричала. Все оглянулись. Автоном, склонившись на коляску, стоял неподвижно. Глаза его вышли из орбит, а из груди, как из натиснутого меха, шипел воздух. Вдруг он поднял к воротнику руку, изо всех сил вытянул тонкую морщинистую шею и, как мешок с костями, грохнулся на помост.

Над трупом посиневшего Автонома тяжелее всех вздохнул его приятель Митрич. Он украдкой вытер слезу и тихо произнес:

— Скажи же, Автоном, на том свете товарищам: не зря умирали… видел сам, что пустили… только, брат, съел тебя капитал.

Тут же Митрич повернулся к печи, потер лоб и спросил:

— Как там с лодками? Пены до черта.

Автонома похоронили впервые в поселке по-советски — без попа, но с горячими речами товарищей и вместо креста насыпали на могиле гору из битых бутылок.

Митрич был назначен старшим мастером, ему выдавали по пять фунтов хлеба в неделю, а всем остальным — по четыре; и вскоре гута заняла свое место в числе восьми процентов восстановленных на Украине заводов. Даже Софрон сказал: «Добились-таки!»

— Значит, будет-таки дело, товарищ Софрон? — сказал Свир. Софрон ожидал первую партию бутылок, которые должны были поступить сейчас из горна, где они закалялись. На слова Свира он повернул свою голову на исхудавшей шее, раскрыл губы и, полагая, что снисходительно улыбается, проскрипел:

— Ох ты ж, видать, и сукин сын!

Когда из закалки вынули первую пару, все, кто были возле печи, немного застеснялись. Зеленые, как пара огурцов, бутылки крепко прижались одна к другой своими теплыми бочками и не имели никакого желания расставаться. Вынули еще с десяток.

— Вот наконец как живая, — произнес, даже захлебываясь от удовольствия, Митрич и шершавой ладонью любовно погладил угреватую бутылку по гладенькой шейке. — Ах ты ж, моя красавица, куда же мы теперь тебя направим, кому тебя покажем!

— В столицу пошлем, — с гордостью сказал сортировщик, готовясь к первой приемке.

Свир стоял сбоку, и его исхудавшее лицо, которое сначала было расцвело, с каждой новой бутылкой все более выразительно отражало тревогу. Бутылки были в прыщах от шейки до дна — эти белые прыщики смахивали на семена дыни. Чтобы окончательно убедиться, он взял одну, со свернутой набок шейкой, и легонько стукнул о другую. Бутылка звякнула и мелкими осколками рассыпалась на полу.

Митрич испуганно посмотрел на Свира, потом на осколки, потом снова на Свира, потом на осколки, потом снова на Свира и виновато закашлял.

— Такое и раньше случалось. Видать, многовато дал известки либо же сульфата… За пять лет можно и забыть, а в книге уже не могу прочесть: уж больно мелкими буквами печатают.

Свир взял Митрича за локоть и ласково промолвил:

— Ничего, Митрич, и Ленин сказал: «На ошибках учатся».

— Вот, вишь, умный человек всегда так скажет.

— А все-таки книжку дай мне. Может, я прочитаю ее, а там, гляди, и инженера толкового пришлют. Считайте, хлопцы, завтра же и отправим.

— Ну да, — ответил Митрич, показывая свой желтый зуб, — вот, мол, хоть и плохонькая бутылка, да все-таки своя, собственная. Не покупная.

Свир, взяв у Митрича книжку, которая начиналась с тринадцатой страницы, начал просиживать над ней долгие зимние вечера, закрывая лампу от холодного сквозняка, от ветра, проникавшего через разбитое стекло. На тридцать седьмой странице он нашел то, чего так долго искал. Под рисунком, похожим на ручную английскую гранату, было напечатано: