Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров

– В том-то и дело, что сказать тебе это нужно. Не со мной одним драться будешь. А впрочем, можешь и не слушать.

– Ладно, учтем, – небрежно ответил Борис. – Благодарю. – И, помолчав, спросил: – Ты идешь сегодня в увольнение?

– Не знаю.

– А я иду. Ты веришь… Кажется, я влюбился. У тебя не бывало? Из-за этого чуть на экзамен не опоздал. Звонил, звонил по телефону – не дозвонился.

– Как ее звать?

– Майя.

– Хорошее имя. Майя… – повторил Дроздов. – Какое-то весеннее.

Когда Дроздов вышел из корпуса училища – немного расслабленный, затянутый ремнем, в фуражке, сидевшей строго на два пальца от бровей, – он почувствовал себя так, будто только сейчас после душа и бокса испытал всю прелесть июньского субботнего дня. Возле училищного забора густая зеленела трава, облитая жарким полднем, и жарко было в орудийном парке. Везде было лето – и в голубом небе, и в этой зеленой траве возле заборов, где сухо трещали кузнечики, и в улыбках курсантов, и в часовом, стоявшем со скаткой в пятнистой тени. Везде пахло горьковатыми тополиными сережками; они, как гусеницы, валялись на плацу, вокруг разомлевшего от зноя часового, на крышах проходной будки и гаражей. Они цеплялись за фуражку Дроздова, за его погоны.

Дежурный по контрольно-пропускному пункту спросил увольнительную, но Дроздов объяснил, что идет в штаб, и вышел через проходную на улицу. Соседний дворник в мокром переднике с бляхой, известный всему училищу дядя Матвей, поливал из шланга тротуар. В дебрях его дореволюционной бороды торчала поразительная по размерам самокрутка. Упругая струя звонко хлестала, била в асфальт, в стволы деревьев; вокруг бегали босые мальчишки в намокших майках, стараясь наступить на шланг.

– Брысь отседова! – отечески покрикивал дядя Матвей. – Долго вы, пострелята, будете хулиганить на водопроводе? Чему вас в школе учат, шарлатаны?

Увидев Дроздова, он широко ухмыльнулся, борода разъехалась в разные стороны, и он, зажав шланг под мышкой, приставил руку к кепке.

– Командиру – здравия желаю!

– Здравствуйте, – приветливо сказал Дроздов и козырнул в ответ.

На углу виднелся белый двухэтажный дом – штаб училища, возле которого в тени продавали газированную воду и стояла очередь, совсем как в Москве в знойный день.

Только что подвезли на машине лед; он лежал прямо на тротуаре голубыми кусками. Дроздов с удовольствием выпил холодной газировки. Ему не хотелось пить, просто решил вспомнить Москву, постоять в очереди, как давно, до войны, посмотреть, как наполняется стакан пузырящейся, шипящей водой, взять мокрый гривенник – сдачу. Когда он пил, на него глядели из очереди, и это немного стесняло его.

Дроздов легко взбежал по мягкому коврику, разостланному на широких ступенях прохладной лестницы, поднялся на второй этаж, в штаб.

В маленькой дежурке двое дневальных сидели у телефонов. Один принимал телефонограмму и записывал в журнале. Другой – стриженый, полноватый, весь белесый, с минуту таинственно разглядывал Дроздова, морщил ужасно конопатый нос, смежив ужасно белые ресницы, – выражение было загадочным.

– Значит, Дроздов? – спросил этот дневальный хитрым, всезнающим голосом. – Моя фамилия – Снегирев. Два сапога – пара.

– Меня, кажется, вызывали.

– Хм. Та-ак, – протянул Снегирев значительно. – Так и запишем. Ты откуда сам? Где у тебя, скажем, семья?

– Что за допрос?

– Закурить, скажем, есть? – не отвечая прямо, тактически увильнул конопатый Снегирев и еще сильнее смежил ресницы. – Скажем, на папиросу?

Дроздов выложил папиросы на стол, и Снегирев, закурив неторопливо, выпустил длинную струю дыма, искусно надел на эту струю дымовые колечки, покосился на часы и протянул весьма серьезно:

– М-да-а, такие дела-то, папиросы сыроватые… Старшина, что ли, такие получил? Н-да-а, значит, твоя фамилия Дроздов? Это значит, прадед или какой предок дроздов ловил. А мой – снегирей.

– Слушай, честное слово, в чем дело? – начиная терять терпение, заговорил Дроздов. – Что ты тянешь? Получается, как у двух скучающих. «Вот дождь идет». А другой: «А я утюг купил». Говори сразу, откуда ты такой хитрый?

– Я? Из второго дивизиона. – Снегирев опять невозмутимо пустил струйку дыма, опять нанизал на нее колечки. – А уйти ты не уйдешь. А может, тебя, скажем, к начальнику училища вызвали, ты откуда знаешь? – И он довольно-таки притворно принялся разглядывать свои сапоги с совершенно независимым видом.

– Слушай! – Дроздов поднялся. – Я ухожу.

– Так и уйдешь? – заинтересовался хитроумный дневальный.

– Уйду, разумеется! Какого черта!..

– От своего, можно сказать, счастья уйдешь, – сказал Снегирев и наконец с разочарованным вздохом протянул телеграмму. – На. Да ты и не рад, вижу. А я-то, скажем, думал…

Дроздов вскрыл телеграмму, прочитал:

«Получила назначение. Буду проездом третьего. Пятнадцатым, вагон восемь. Вера».

– Проездом… – ошеломленно прошептал Дроздов, с трудом веря, и пошел к выходу.

– Вот тебе и проездом, – философски заключил дневальный и вскричал: – Папиросы-то, папиросы! – И, догнав Дроздова в коридоре, спросил любопытно: – Что, хорошая телеграмма или плохая?

Глава шестая