Горький квест. Том 3

– Ага, – вклинился весельчак Тимур. – Переоценивал-переоценивал, да и бросил свои «Записки», хотя угрохал на них кучу времени. Решил, что оно того не стоит. Так получается? Только вот засада: не нарисовал про это ничего.

– Тим, ну что тут нарисуешь? – В голосе Наташи зазвучала укоризна. – Сегодня? Завтра? Вчера? Или победу с расплатой? Сережа правильно говорит, и Эдуард Константинович, и Артем, а ты только чушь какую-то лепишь, не думая.

Следующая строчка в песне была про тринадцатого солдата. «Тринадцатым солдатом умру – и наплевать…» Почему солдат – тринадцатый? Кроме чертовой дюжины, в голову ничего не приходило. Мы с Галией пытались вспомнить римскую, греческую и скандинавскую мифологии, но упоминаний о тринадцатом солдате не выискали. Тринадцатый – несчастливый? Невезучий? Но если Володя Лагутин нарисовал тринадцать солдатиков, стало быть, эта строчка что-то значила для него. Приковывала внимание. Отзывалась в душе то ли болью, то ли радостью, то ли предчувствием.

А может быть, все намного проще и мы ищем потаенный, скрытый смысл там, где его и вовсе нет? Может быть, в этих стихах больше нечего рисовать, кроме того, что нарисовано? Хотя Тимур говорил про мост в огне.

Я снова заскользил глазами по строчкам, исписанным красивым изящным почерком. Да, до «тринадцатого солдата» неискушенному художнику, пожалуй, под силу было бы изобразить только пылающий мост. А вот в последнем четверостишии есть мираж в пустыне…

И миражом в пустыне сраженный наповал,Иду, как по трясине, по чьим-то головам,

Иду, как старый мальчик, куда глаза глядят…Я вовсе не обманщик, я – Киплинга солдат.

Человек, идущий по головам. Старый мальчик. Да и мираж тоже. Вполне можно нарисовать, даже не обладая истинно художественным даром. Но Володя Лагутин ничего этого не нарисовал. Он почему-то сосредоточился только на шести строчках из середины стихотворения.

Следующая строчка: «Я жить-то не умею, не то что убивать». Вполне понятные слова, если учесть что герой стихотворения – солдат, причем воюющий, а не просто проходящий срочную службу. Он не боится смерти, ему на нее наплевать, потому что жить он все равно не умеет, да и нет такого места, где он мог бы жить, он же всюду чужой, как следует из нашей интерпретации первого куплета.

– Сходится, – удовлетворенно сказал Эдуард. – Полностью согласуется с ранее высказанной версией о попытке суицида.

Я собрался было что-то ответить, но наткнулся взглядом на огромные синие глаза Наташи, в которых стояли слезы.

– Да, Наташа? Вы хотите что-то сказать?

– Откуда он знает, что не умеет убивать? Он что, пробовал?

Я оторопел от неожиданности. И тут же раздался веселый, как обычно, голос Тимура:

– Ну ты даешь! Он же солдат! Он на войне! Конечно, он убивает направо и налево, по сто человек в день.

Слезы скопились и стали двумя ручейками стекать по щекам и нежной шее.

– Наташенька, дочка, что ж ты так разволновалась-то, – ласково зажурчал Назар. – Это же только стихи. Или тебе какая-то мысль в голову пришла? Так ты уж поделись с нами, а плакать не надо.

Сергей сориентировался первым, вытащил из кармана вскрытую пачку бумажных салфеток и протянул девушке.

– Ай-яй-яй, – протянула Галия. – Откуда салфетки? Таких упаковок не было в семидесятые годы. Все носили с собой тканевые платочки и для соплей, и для слез, и просто лицо и руки вытереть. А бумажные салфетки были только столовые.

– Извините, – пробормотал Сергей. – Я пиво покупал, у кассирши со сдачей был напряг, и она мне две упаковки бумажных платков дала. Извините. Но ведь пригодились же!

– С кем ходил за пивом? – строго спросил Назар.

– С Семеном.

– Так. Семен видел, что ты покупаешь салфетки?

– Не видел. Он… ну… отвернулся в этот момент, ему позвонил кто-то. Он проследил, когда я в торговом зале товар выбирал, а на кассе он уже не следил… Он же не знал, что на кассе так может получиться… Он не виноват!

– Да ясен пень, что не виноват, – проворчал Назар и повернулся к Наташе: – Ну что, дочка, успокоилась? Скажешь нам, о чем подумала? Из-за чего расстроилась так сильно?

Девушка вытащила из упаковки еще одну салфетку, насухо вытерла глаза, нос и щеки.

– Спасибо, Сережа, – тихонько проговорила она, возвращая ему пачку. – Ты меня спас.

– Не за что, – широко улыбнулся тот. – Обращайся. Я теперь нарушитель, но зато салфетки всегда есть.

Посмотрел на Назара и добавил:

– Только не предъявляйте Семену, пожалуйста, ладно? Честное слово, он не виноват, он ничего не видел, а я как-то не подумал, что это может быть нельзя.

– Ладно, разберемся, – с деланой суровостью ответил Назар. – Марина с Тимуром в подъезде порядок навели, а на четвертом этаже хорошо бы полы и окна помыть, вот и займешься завтра в качестве штрафа.

– А деньги? Деньгами тоже накажете?

– Обойдешься. На денежный штраф ты не наколбасил. Ну, давай, дочка, излагай.

Наташа глубоко вздохнула, набрав в грудь побольше воздуха, и начала сбивчиво объяснять свою мысль.

* * *