Горькое похмелье

Монашек заглянул в лицо Нестора. Потом заметил пятно крови на бинте под завернувшейся рубахой. Монаху было едва за тридцать, но глаза его смотрели печально, умудренно, словно у старца. Он все понял.

– Больничка у нас есть, – сказал он. – Но туда не надо, все равно без врачей… Лучше ко мне в келью.

В монастыре было пусто, сумрачно. Лишь изредка кое-где мелькали фигуры монахов в черных одеяниях.

– Разбежалась братия, – пояснил по дороге монашек. – Скудость вокруг. Голодно. Но молиться легче вот так-то, без мирских хлопот.

На пороге братского корпуса он остановил Галину:

– Тебе туда нельзя, сестра. Вот он, – монашек показал на Задова, – он занесет, и одного его оставите.

Взгляд у монаха был добрый, но непреклонный.

– Как звать-то вас? – спросила Галина.

– В монашестве Афанасием.

Галина осталась у входа, дожидаясь возвращения Задова.

В келье стоял полумрак, но Нестор увидел лицо склонившегося над ним монаха.

– Здравствуй, Иван, – неголко и хрипло сказал Махно. – Чи мне тоже тебя отцом Афанасием теперь звать? Чего от родительского имени отрекаешься?

– Здравствуй, Нестор! Хочешь, зови Иваном. Отвык я уже от мирского имени, – ответил монах. – Тебя вон, я знаю, среди своих батькой кличут. – И скупо улыбнулся: – У меня здесь тоже есть вроде как батько. Старец Филимон. От него я получил рясофорное монашество.

– Как же тебя занесло сюда из наших краев? Далеко ведь.

Со свечой в руке Иван осматривал рану. Потом подложил руку под спину, нащупал входное отверстие. Положил руку на живот, накрыв выходное отверстие, и стал словно к чему-то прислушааться. И лишь потом, определив то, что ему было нужно, коротко ответил:

– У Бога далеко не бывает. Всех куда-то выводит. Вот и тебя Бог ко мне привел. Ты, поди, и не знал, что такое наш монастырь и где он находится.

– Нельзя мне, Иван, тут долго лежать, – думая о своем, сказал Нестор. – Обкладывают нас со всех сторон. От силы три дня…

– Бог даст, и за три дня встанешь. Не даст – и за день преставишься… Но я чую, ты жить будешь.

– Есть мне нельзя.

– Знаю.

– Шо ж ты о брате не спросишь, Иван? С тех пор як ты тогда с моста ушел, считай, три года прошло…

– Помню, – ответил монах. – И что брат погиб, знаю.

– Кто сказал?

– Сон видел. Вещий. Когда я уходил, на Александре уже лежала печать.

– Смотрю, ты совсем в веру ушел, Иван.

– Я монах. По-другому жить не могу. Ты лежи, лежи. Я тебя вылечу. Я как сюда пришел, послушничество в больнице проходил. Два года. Врач у нас был. Большого опыта и ума, и крепкой веры. Научил!

Нестор смотрел то на икону, то на лампадку, то на отрешенное лицо Ивана:

– Позвал бы того врача.

– Убили его.

– Кто? За шо?

– Приехали четверо. Командир у них помирал. «Вылечишь, жить будешь». Не сподобил Господь того командира в живых оставить. Ну и они его… Сейчас спрашивать «кто» и «за что» – досужее дело. Стоит только начать кровь проливать, хотя бы и за правду, она уже будет литься, как вино из дырявой бочки. Начнешь за правду, а потом уже и за кривду – сам не поймешь. Дьяволу только палец отдай – по плечо отхватит.

– Это ты про меня?

– Про всех нас. Все грешные. Порушники, а не строители. Ладно. Сначала вспомним Евангелие. О Расслабленном… А ты просто слушай. Глаза закрой и слушай…

Махно вслушивался в страстный шепот Ивана. Куда делась отрешенность монаха? Он словно общался с кем-то близким и дорогим.

– «Опять сказал им Иисус: Я отхожу, и будете искать меня, и умрете во грехе вашем; куда Я иду, туда вы не можете придти… вы от нижних, я от вышних, вы от мира сего, я не от сего мира… потому Я и сказал вам, если не уверуете, что это Я, то умрете в грехах ваших…»

Нестор закрыл глаза и вдруг словно возвратился в детство. Увидел степь… жаворонка услышал, его песню… себя на коне увидел… несущийся табун… И еще он увидел Настю. Ту Настю, босоногую пигалицу, совсем девочку… И слезы покатились из закрытых глаз Нестора.

– «…Иисус отвечает им: истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха… но раб не пребывает в доме вечно, сын пребывает вечно… и так, если сын освободит вас, то истинно свободны будете…»

– Истинно свободны будете… истинно свободны будете… – слова эти как музыка звучали в странном сновидении Нестора…

Отряд ждал выздоровления Нестора в лесу, благо Бершадский лес был велик и запущен и в глубину его не осмеливались заходить в эти разбойные годы даже смельчаки. Бойцы-махновцы сидели у небольшого костерка, утешались едой. В этот вечер у них был разносол, включая домашнюю колбасу.

– Де твоя тачанка, Фома? – спросил у Кожина Задов.

– На колбасу променял. У селян.

– Продешевил ты, Фома! – сказал Задов, который пище насущной радовался, как ребенок. – В Одессе на Привози тоби б три цены далы…

– Треба було б продавать вместе с пулеметом, – подсказал Юрко.

– В Одессе – да!

– В Одессе тоби тилькы за одын пулемет далы б, скилькы ты счас за тачанку выручив.

– Ну шо вы все: Одесса, Одесса! Тут Подолия, народ смирный, оружия боятся. А за тачанку я торговался, как старый еврей за свой лапсердак…

Кожин сорвал с куста листы, вытер зеленым пучком жирные руки.

– И что, не жалко тачанку? – спросила Галина.