Горькое похмелье

Они поцеловались как после долгой разлуки. Мария, конечно, изменилась, но в ней жила вечная женская притягательность, которая не зависит ни от возраста, ни от происхождения. Глубинный природный талант очарования. Ни больше, ни меньше.

– Поешь? – спросила она.

– Нет. Только чаю…

Она открыла дверь в соседнюю комнату. По разные стороны стола, под настольной лампой, сидели Винцента и Иван. Книги, тетради: все на французском. Двухэтажная кровать. На стенах виды Парижа.

Винцуся уже почти девушка. Очаровательная. А тринадцатилетний Иван угловат, неуклюж, длиннорук, высоколоб, с ломающимся петушиным голосом.

– Батько пришел, а вы сидите, – с ласковой укоризной сказала Мария.

Оба побежали к отцу, расцеловались. Традиция.

– Добрый вечер, папа! Много накрутил километров? – спросил Ив, он же Иван.

– Папа! – перебила Винцуся брата. – Ив нарисовал в моей тетради гадость…

У них был заметный французский акцент. Родины, естественно, они не помнили. Парижские дети.

– Такие гадости в каждом журнале, папа, – оправдывался Иван.

– Смотри, Ив! – строго сказал отец. – Отдам в кадеты. Там тебя вымуштруют.

– Не хочу. Я не милитарист.

– Наденут погоны – станешь.

– Слушаюсь, господин полковник! – вытянулся по струнке Иван.

– Ну, марш! Продолжайте уроки!

Кровать в «комнате родителей» была узкая, большая не поместилась. Но им хоть и в тесноте, все еще хорошо спалось вдвоем. Париж светил в окна своими бессонными огнями….

– Дети растут, – сказала она. – Хорошие дети… Жили б мы на Украине, нарожала бы целый выводок. А тут все под расчет.

– На какой Украине? – спросил он. – Той, что в наших мечтах, или той, какая есть? Там сейчас страшный голод.

– Как же это, Слава?.. Такая богатая. Что с ней сделали?

Он не отвечал, почти не слышал ее.

– Почему ты такой сегодня? Что-то произошло, Слава?

– Ничего.

Она провела рукой по его лицу. Поцеловала в угол рта, в шрамик.

– Что? Он опять появился?

Полковник вздрогнул. Посмотрел на жену:

– Ты остаешься ведьмой. Даже в Париже.

– Ты назвал это интуицией… Слава, я боюсь за тебя.

Он прижал ее к себе. Она отстранилась.

– Все в прошлом, Слава. – И добавила, понимая, что он все еще поглощен какой-то своей мыслью. – Твое обещание самому себе теперь уже ничто… прах! Мы уже другие. И он другой, Владислав! Забудь. Это только их тени бродят в нашем мозгу, а людей уже нет. Оболочки! Старая змеиная кожа!..

Владислав молчал. Свет фар изредка прочерчивал сумерки комнаты.

– Вот, месье Ламбер, это мой муж, – представила Галина Нестора рыхлому, явно склонному к брюзжанию французу. Фатовские черные усики, черная шевелюра, бриолин, фиксатуар, брюшко как символ преуспеяния.

– Где он будет жить?

У Галины был все еще скверный французский, хотя она жила во Франции уже четыре года. Несколько дней назад приехавший Нестор не понимал французского, небольшое знание румынского, польского, немецкого ему не помогало. Силился понять, но больше пялился на жену. Не узнавал ее. Полная, рослая, красивая, в пенсне, она выглядела дамой из «хорошего общества». Куда девалась анархистка?

– У меня большая комната, – объясняла она хозяину. – Он никого не стеснит.

– Комната! – взорвался месье Ламбер. – Это комната управляющей моей прачечной. Пока вы, мадам, управляющая, это ваша комната. Ваша! Но при чем здесь ваш муж? Откуда он взялся? Зачем он мне?

Домик подрагивал от работающих на первом этаже стиральных и гладильных машин. Было слышно, как где-то сочился пар. Его струйки проплывали мимо окон.

Полненький, округлый, с кошачьими усами, сильно набриолиненный, хозяин прачечной напоминал надутый этим паром шарик, который вот-вот взлетит. В его негодовании звучала личная обида, он явно имел некое особое право не только на комнату, но и на полунищую, хоть и представительную «мадам рюс».

Несмотря на небольшую разницу в возрасте, мсье Ламбер смотрел на Махно сверху вниз. «И это муж?» – как бы говорил его взгляд. Нестор, и верно, крепко сдал. Исхудал, постарел и явно был болен. Кашлял в платок.

Он понимал смысл разговора по отдельным словам и интонациям, переводя взгляд с жены на хозяина. Надо терпеть! Жаль, что это Франция, жаль, что это начало тридцатых… Но, увы! Здесь другие правила. Буржуев нельзя трогать даже во имя «эгалите и фратерните».

Из комнаты наверху спустилась девочка лет восьми-девяти, бледная, с не по-детски серьезным взглядом.

– Люсенька, ты уже забыла, как мы жили в Польше? – Галина взяла девочку за руку: – Это твой папа приехал. Помнишь Краков?

Но девочка помнила, и то смутно, лишь лагеря для интернированных. Румынские, польские, немецкие. Там было холодно и голодно.

Она смотрела на Нестора отчужденно. Она оценила его дурной костюм, галстук «с чужой шеи», маленький рост, несоответствие парижской жизни.

Мсье Ламбер ушел, проявив известную деликатность.

– Понимаешь, я не могу с ним спорить, – сказала Галина. – Здесь невозможно найти хорошую работу, особенно сейчас… Люсенька, что ж ты не поцелуешь папу?