Город и псы. Зеленый Дом

I

– Смотрите, – сказал Тяжеловес, – дождь перестает.

Серое небо рассекли, как трещины, голубые просветы, и, хотя в облаках еще погромыхивало, дождь уже прошел. Но в лесу, казалось, еще моросило: вокруг сержанта, жандармов и Ньевеса с ветвей деревьев, с усиков папоротника, с палатки скатывались крупные, теплые капли, и от этого грязь на берегу, превратившемся в трясину, пузырилась, будто кипела. У берега покачивалась лодка.

– Подождем, пока немного спадет вода, сержант, – сказал лоцман Ньевес. – После такого дождя на перекатах недолго и расшибиться.

– Конечно, дон Адриан, только надо устроиться поудобнее, а то мы как сельди в бочке. Давайте-ка, ребята, поставим вторую палатку. Здесь и переночуем.

Промокшие до нитки, в заляпанных грязью гетрах, жандармы раздевались, растирали тело, выжимали одежду. Лоцман Ньевес, шлепая по грязи, направился к лодке, и когда он добрался до нее, у него был такой вид, будто его вымазали дегтем.

– Уж лучше нагишом, – сказал Блондин. – Перепачкаемся с ног до головы.

Тяжеловес снял трусы, и все посмеивались над его толстыми ягодицами. Когда они вышли из палатки, Малыш поскользнулся, шлепнулся задом в грязь и, поднимаясь, выругался. Кое-как перебрались через трясину. Ньевес подавал им сетки от москитов, банки с консервами, термосы, а они относили все это к палатке и, возвращаясь, дурачились, как дети: бегали, кричали, пихали друг друга в грязь, швырялись комьями глины – штрафной удар, господин сержант, ни одной сухой галеты, наверное, и анисовка наша пропала, – а Малышу осточертела сельва, Черномазый, он этой жизнью сыт по горло. Забрызганные грязью жандармы помылись в реке, сложили припасы под деревом и там же вбили колья, натянули брезент и закрепили веревки за искривленные бурые корневища. То там, то тут из-под камней, извиваясь, выползали розоватые черви. Лоцман Ньевес разводил костер.

– Эх, недотепы, поставили палатку под самым деревом, – сказал сержант. – На нас всю ночь будут сыпаться пауки.

Хворост потрескивал, дымился, но вот вспыхнул синий огонек, потом красный, и взметнулось яркое пламя. Все уселись вокруг костра. Галеты подмокли, анисовка была теплая.

– Ну и влипли мы, господин сержант, – сказал Черномазый. – Не миновать нам хорошей взбучки, когда мы вернемся в Ньеву.

– Чистая глупость была посылать нас на ночь глядя неизвестно куда, – сказал Блондин. – Как это лейтенант не понимал?

– Он знал, что это пустое дело, – сказал сержант, пожав плечами. – Но разве вы не видели, как всполошились матери и дон Фабио? Он послал нас, чтобы потрафить им, вот и все.

– Я не для того пошел в жандармы, чтобы смотреть за детьми, – сказал Малыш. – Неужели такие вещи вас не выводят из себя, господин сержант?

Но у сержанта за спиной десять лет службы; он закалился, Малыш, и его уже ничто не выводит из себя. Он вытащил сигарету и стал сушить ее у огня, вертя между пальцев.

– А для чего ты пошел в жандармы? – сказал Тяжеловес. – Ты еще новичок, Малыш, без году неделю служишь. А для нас вся эта музыка – дело привычное. Подожди, обвыкнешь.

Не в этом дело, Малыш прослужил год в Хулиаке, но в пуне куда лучше, чем в сельве, Тяжеловес. Там его не донимали москиты и ливни, как теперь, когда его послали в лес в погоню за детьми. Ну и хорошо, что их не поймали.

– Может, они сами вернулись, соплячки, – сказал Черномазый. – Может, мы найдем их в Санта-Мария-де- Ньеве.

– С этих дур станется, – сказал Блондин. – Я бы их выпорол как следует.

А Тяжеловес, наоборот, приласкал бы их, и он засмеялся: старшенькие уже поспели, правда, господин сержант? Стоит только посмотреть на них, когда они идут купаться на речку.

– Ты только об этом и думаешь, Тяжеловес, – сказал сержант. – У тебя с утра до вечера женщины на уме.

– Да ведь я правду говорю, господин сержант. Здесь они быстро созревают, в одиннадцать лет уже в полном соку. Не поверю, что вы бы их не приласкали, если бы представился случай.

– Не дразни аппетит, Тяжеловес, – зевнув, сказал Черномазый. – Пока что мне придется спать с Малышом.

Лоцман Ньевес подкладывал ветки в огонь. Уже темнело. Солнце садилось, как подбитая птица, и на деревьях трепетали красноватые отсветы, а гладь реки поблескивала, как металл. В прибрежном тростнике квакали лягушки. Воздух был влажный, парной, насыщенный электричеством. Иногда в пламя костра попадал мотылек и, шоркнув, сгорал на лету. Из леса тянуло ночной прелью и доносилась музыка сверчков.

– Не нравится мне это дело, как подумаю про Чикаис, с души воротит, – повторил Малыш с гримасой отвращения. – Помните эту старуху с сиськами до пупа? Нехорошо было отнимать у нее детей. Они мне даже два раза снились.

– А что бы было, если бы они тебя исцарапали, как меня, – со смехом сказал Блондин, потом добавил уже серьезно: – Их увезли для их же блага, Малыш. Чтобы научить их одеваться, читать и говорить по-христиански.

– Или, по-твоему, лучше, чтобы они оставались чунчами? – сказал Черномазый.

– И, кроме того, их кормят, прививают им оспу, и спят они в кроватях, – сказал Тяжеловес. – В Ньеве они живут, как никогда не жили.