Город и псы. Зеленый Дом

– Не грусти, девушка, – сказал дон Ансельмо, протянул руку над столом и, сослепу опрокинув чашку, похлопал Дикарку по плечу. – Такова жизнь, и никто в этом не виноват.

– Стоит этим предателям напялить форму, они уже не чувствуют себя мангачами, даже и не глядят на тебя.

– Жандармы не знали, что это говорилось о сержанте, преспокойно пили себе пиво и разговаривали со мной, – сказала Чунга. – Но сержант знал – он стрелял в них глазами и делал им знаки: мол, подождите, помолчите.

– Кто пригласил этих типов в форме? – сказал Семинарио. – Не пора ли им проваливать. Сделай одолжение, Чунга, выгони их.

– Это сеньор Семинарио, помещик, – сказала Чунга. – Не обращайте внимания.

– Я уже узнал его, – сказал сержант. – Не смотрите на него, ребята, он, наверное, пьян.

– Теперь он привязывается к фараонам, – сказал Обезьяна. – Вот разошелся-то.

– Наш братец мог бы ответить ему, хоть на это пригодилась бы форма, – сказал Хосе.

Молодой Алехандро отхлебнул глоток кофе и сказал:

– Он пришел спокойный, но как только выпил пару стаканов, взбеленился. Должно быть, у него случилась какая-нибудь ужасная неприятность, вот он и срывал сердце – грубил и задирался.

– Не надо так, сеньор, – сказал сержант. – Мы делаем свою работу, за это нам и платят.

– Вы уже понаблюдали за порядком, уже увидели, что здесь все тихо-мирно, – сказал Семинарио. – А теперь уходите, дайте порядочным людям спокойно поразвлечься.

– Не стесняйтесь из-за нас, – сказал сержант. – Развлекайтесь на здоровье, сеньор.

Лицо Дикарки становилось все печальнее, а Семинарио за своим столом корчился от злости – полицейская шкура тоже его улещает, видно, в Пьюре нет больше мужчин, во что превратили этот город, будь он проклят. И тогда к нему подошли Гортензия и Амапола и – хиханьки да хаханьки – немного успокоили его.

– Гортензия, Амапола, – сказал дон Ансельмо. – Ну и имена ты даешь им, Чунгита.

– А что же непобедимые? – сказала Дикарка. – Ведь, наверное, их разозлило то, что он сказал про Пьюру.

– Они исходили желчью, по глазам было видно, – сказал Болас. – Но чего ж от них было ждать, когда они умирали от страха.

Они не ожидали, что Литума такой трус, ведь он при оружии и должен был поднять перчатку, у Семинарио руки чешутся, это и слепому видно, а Рита – тише, а то он услышит, и Марибель – быть драке, а Сандра знай себе хохочет. Немного погодя патруль ушел, а сержант проводил жандармов до двери и, вернувшись, сел за столик непобедимых.

– Лучше бы он тоже ушел, бедняга, – сказал Болас.

– Почему бедняга? – с жаром возразила Дикарка. – Он мужчина и не нуждается в том, чтоб его жалели.

– Но ведь ты сама всегда говоришь про него «бедняжка», – сказал Болас.

– Я его жена, – объяснила Дикарка, и по лицу Боласа скользнула улыбка.

Литума отчитывал их – зачем они потешались над ним при его подчиненных, а они – двуличный ты человек, при них напускаешь на себя серьезность, а потом выпроваживаешь их, чтобы повеселиться в свое удовольствие. Им больно на него смотреть, когда он в форме, просто другой человек, а ему еще больнее смотреть на них, но немного погодя они помирились и запели: они непобедимые, не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать.

– Надо же, сочинили свой особый гимн, – сказал арфист. – Ах уж эти мангачи, с ними никто не сравнится.

– Но ты уже перестал быть непобедимым, братец, – сказал Обезьяна. – Тебя заарканили.

– Не понимаю, как ты не сгорел со стыда, братец, – сказал Хосе. – Виданное ли дело, чтобы мангач стал полицейской шкурой.

– Наверное, рассказывали о своих выходках и пьянках, – сказала Чунга. – О чем же еще им было говорить.

– Десять лет, дружище, – вздохнул Литума. – Ужас как летит жизнь.

– Выпьем за летящую жизнь, – сказал Хосе, подняв стакан.

– Все мангачи немножко философы, когда выпивают. Заразились от Молодого, – сказал арфист. – Наверное, они говорили о смерти.

– Десять лет, просто не верится, – сказал Обезьяна. – Помнишь про отпевание Домитилы Яры, братец?

– На следующий день после того, как я вернулся из сельвы, я встретил отца Гарсиа, и он не ответил мне на поклон, – сказал Литума. – Он нас так и не простил.

– Никакой я не философ, маэстро, – густо покраснев, сказал Молодой. – Я всего только скромный артист.

– Скорее всего, они вспоминали всякую всячину, – сказала Дикарка. – Они, когда сходились, всегда принимались рассказывать, что они выделывали мальчишками.

– Ты никогда не раскаиваешься, братец? – сказал Хосе.

– Что быть жандармом, что кем-нибудь еще, какая разница, – сказал Литума, пожав плечами. – Конечно, непобедимым я только и знал куролесить да в карты играть, но ведь зато и голодал, ребята. А теперь я по крайней мере ем досыта и утром, и вечером. Это уже кое-что.

– Если можно, я бы выпил еще немножечко молока. Дикарка встала – сейчас она согреет, дон Ансельмо.

– Одному я завидую в твоей жизни – ты поездил по свету, Литума, – сказал Хосефино. – А мы так и умрем, ни разу не выбравшись из Пьюры.

– Говори за себя одного, – сказал Обезьяна. – Меня не похоронят, пока я не побываю в Лиме.