Город и псы. Зеленый Дом

– Славная девушка, – сказал Ансельмо. – Такая услужливая, такая симпатичная. Она хорошенькая?

– Не очень, – сказал Болас. – Коротышка. А когда надевает туфли на высоких каблуках, смешно смотреть, как она ходит.

– Но глаза у нее красивые, – заметил Молодой. – Зеленые, огромные, таинственные. Вам бы понравились, маэстро.

– Зеленые? – сказал арфист. – Конечно, понравились бы.

– Кто бы мог подумать, что ты пойдешь в жандармы и женишься, – сказал Хосефино. – А скоро станешь и отцом семейства, Литума.

– А правда, что в сельве женщин хоть завались? – сказал Обезьяна. – И они в самом деле такие чувственные, как про них говорят?

– Еще и не такие, – сказал Литума. – От них приходится отбиваться. Если не следить за собой, они тебя выжмут, как лимон. Не знаю, как я не вернулся оттуда чахоточным.

– Выходит, бери любую, какая приглянется, – сказал Хосе.

– Особенно если ты с побережья, – сказал Литума. – Они сходят с ума по креолам.

– Может, она и добрая девушка, – сказал Болас, – но где ж у ней совесть? Бедный Литума сидит за решеткой, а она спуталась с его другом и стала шлюхой.

– Не нужно так быстро судить о людях, – поморщившись, сказал Молодой. – Сперва надо было бы выяснить, что произошло. Не так-то просто распознать, что кроется за поверхностью вещей. Никогда не бросай первый камень, брат.

– И после этого он еще говорит, что он не философ, – сказал арфист. – Ты только послушай его, Чунгита.

– А в Санта-Мария-де-Ньеве много было баб, братец?

– Пропасть, хоть меняй каждый день, а какие горячие, – сказал Литума. – И на любой вкус – белые, негритяночки, стоило только руку протянуть.

– Раз там было столько хорошеньких, что же ты женился на этой? – засмеялся Хосефино. – Ведь что ни говори, Литума, у нее только глаза красивые, а все остальное ничего не стоит.

– Он так ударил кулаком по столу, что, наверное, в соборе было слышно, – сказал Болас. – Они из-за чего-то повздорили, похоже было, что Хосефино и Литума подерутся, до того они распалились.

– Они что спички или искорки, которые вспыхивают и тут же гаснут, – сказал арфист. – Горячие, но отходчивые. Все пьюранцы – люди беззлобные.

– Ты уж и шуток не переносишь? – говорил Обезьяна. – До чего ты изменился, братец.

– Она же мне как сестра, Литума, – восклицал Хосефино. – Неужели ты думаешь, что я сказал это всерьез? Сядь, дружище, давай чокнемся.

– Дело в том, что я люблю ее, – сказал Литума. – Это ведь не грех.

– Вот и хорошо, что любишь, – сказал Обезьяна. – Дай-ка нам еще пива, Чунга.

– Бедняжке непривычно в Пьюре, она теряется среди такого множества людей, – говорил Литума. – Здесь ведь все по-другому, чем у нее на родине, вы должны ее понять.

– Она прекраснейшая девушка, – сказал Хосе. – Как она за нами ухаживает, какие закусоны нам готовит! Мы все трое ее очень любим, братец.

– Так хорошо, дон Ансельмо? – сказала Дикарка. – Не очень горячее?

– Очень хорошо, очень вкусно, – причмокивая, сказал арфист. – У тебя в самом деле зеленые глаза, девушка?

Семинарио повернулся к ним вместе со стулом – что там за галдеж, уже нельзя и поговорить спокойно? А сержант очень сдержанно – сеньор выходит за рамки приличия, его никто не трогает, пусть и он их не трогает. Семинарио повысил голос – кто они такие, чтобы указывать ему, что прилично, а что неприлично, и почему бы ему не трогать их, черт бы побрал их всех четверых вместе со шлюхой, которая их родила, поняли?

– Он обругал их по матери? – сказала Дикарка, моргая от изумления.

– И не раз, это было только начало, – сказал Болас. – Эти богачи помещики думают, что им позволено любого обругать по матери.

Гортензия и Амапола убежали, а Сандра, Рита и Марибель, стоявшие у стойки, даже головы вытянули – что-то будет. У сержанта голос дрожал от гнева – мать тут ни при чем, сеньор.

– Если тебе не понравилось то, что я сказал, пойди сюда, поговорим, чоло, – бросил Семинарио.

– Но Литума не пошел, – сказала Чунга. – Мы с Сандрой его удержали.

– Зачем поминать мать, когда идет спор между мужчинами? – сказал Молодой. – Мать – это самое святое на свете.

И Гортензия с Амаполой вернулись за столик Семинарио.

– Парни уже не смеялись и не пели свой гимн, – сказал арфист. – Пропало настроение, когда их обругали по матери.

– Но они утешались выпивкой, – сказала Чунга. – На их столике уже не помещались бутылки.

– Вот я и думаю, что, если у человека тяжело на душе, этим все и объясняется. Одни от этого становятся пьяницами, другие священниками, третьи убийцами.

– Пойду смочу голову холодной водой, – сказал Литума. – Этот тип испортил мне вечер.

– Вполне понятно, что он обиделся, Хосефино, – сказал Обезьяна. – Никому не понравилось бы, если бы ему сказали – твоя жена дурнушка.

– Он надоел мне своим хвастовством, – сказал Хосефино. – Я спал с сотнями баб, я знаю половину Перу, я пожил в свое удовольствие. Он нам все уши прожужжал своими путешествиями.

– В глубине души ты злишься на него потому, что его жена не обращает на тебя внимания, – сказал Хосе.

– Если он узнает, что ты к ней пристаешь, он убьет тебя, – сказал Обезьяна. – Он по уши влюблен в свою бабу.