Город и рыцарство феодальной Кастилии: Сепульведа и Куэльяр в XIII — середине XIV века

Но на этом значимость рассмотренной нормы для моего исследования не заканчивается. В ритуализованной процедуре франкского усыновления обращает на себя внимание тот срок продолжительностью 12 месяцев, который разделяет, с одной стороны, момент бросания усыновляемым «festuca» в полу некоего человека, который публично объявлял об этом и столь же публично демонстрировал распоряжение полученным имуществом (прием гостей в доме передавшего владение и разделение с ними пищи) (Lex Sal. 46. § 1–2), и завершение акта, окончательно закрепляющее происшедший юридический факт — с другой. Напомню, что это происходило также в сотенном собрании или при идентичном ему по значению присутствии короля. Тот, кто в течение этого срока обладал фактическим владением, теперь в качестве полноправного собственника передает его тем, кто именуются в тексте наследниками (heredes) (Lex Sal. 46. § 3–4). По существу, это лицо выступает в качестве посредника, задача которого — лишить «hereditas» всякой правовой связи с его предыдущим владельцем. Обращает на себя подчеркнутое внимание законодателя к обеспечению максимальной степени доказательности акта годичного фактического владения, которая гарантируется как публичностью церемоний, так и скрепленными клятвой показаниями свидетелей (Lex Sal. 46. § 5–6).

Можно уверенно утверждать, что срок фактического владения, установленный Lex Sal. 46, по своему правовому содержанию ничем не отличался от 30-летнего срока давности, фигурирующего в таком неоспоримо «римском» памятнике, как «Эдикт Теодориха»: «Тот, в отношении которого будет доказано, что он непрерывно в течение тридцати лет владел каким-либо имуществом, пусть не будет подвергнут никакому, ни публичному, ни частному, разбирательству [по этому поводу]» (ET. 12). За исключением длительности срока, эта норма в полной мере соответствует содержанию Lex Sal. 46. Таким образом, различие между Lex Sal. 46 и ET. 12 сводится лишь к продолжительности срока — 12 месяцев (1 год) вместо 30 лет. Очевидно, что оно не могло быть случайным. Отмеченное различие представляется обусловленным римскими (ET) и неримскими (варварскими, германскими) (Lex Sal.) истоками соответствующих норм.

Этот вывод имеет огромное значение для моего дальнейшего исследования, потому что годичный срок «Салической правды» внешне мало отличается от нормы, фигурирующей в кастильских актах второй половины XII — первой половины XIII в., — загадочного «года и дня». Более того, логически совсем несложно объяснить, почему годичный срок мог превратиться в «год и день»: упоминание об этом дополнительном дне, по всей видимости, изначально было призвано подчеркнуть важную для законодателя идею о том, что годичный срок действительно

истек полностью, дать как бы дополнительные гарантии этого факта; впоследствии же эта оговорка вполне могла срастись с изначальной нормой и воспроизводиться в силу традиции.

Для этого предположения есть серьезные основания, и прежде всего очевидная терминологическая близость между «hereditas» «Салической правды», меровингских капитуляриев и частноправовых актов и «hereditas»-«heredad» (heredat) кастильских текстов эпохи высокого Средневековья. Нельзя не заметить и еще одно важное сходство между означенными институтами — их поистине универсальный характер. Выше, касаясь кастильско-леонской «hereditas»-«heredad» XII–XIII вв., я уже обращал внимание на тот факт, что в числе обладателей наследственных владений фигурируют как представители высшей светской и духовной знати (включая короля), так и лица среднего и даже низкого социального статуса, небогатые горожане и крестьяне. То же самое можно сказать и о франкском аллоде-«hereditas» меровингской эпохи.

Для российского читателя это замечание может показаться неожиданным. Длительное время в отечественной науке доминировали представления, согласно которым раннесредневековый аллод ассоциировался исключительно или почти исключительно с мелкой и средней собственностью крестьянского типа, которая в своем развитии прошла путь от семейного до индивидуального владения и впоследствии была постепенно поглощена формировавшимися светскими и церковными феодальными вотчинами. Своими корнями эти концепции уходили в дореволюционную русскую медиевистику, представители которой (особенно ее московской школы) традиционно обращали особое внимание на историю поземельных отношений и исторические судьбы средневекового крестьянства. Наиболее же активное развитие соответствующих концепций происходило в советский период. Впервые они были последовательно аргументированы Н.П. Грацианским[736] и А.И. Неусыхиным[737]

, а впоследствии получили широкое развитие в трудах ряда их учеников — Л.Т. Мильской[738], А.Р. Корсунского[739], в известной мере — Ю.Л. Бессмертного[740].