Город и рыцарство феодальной Кастилии: Сепульведа и Куэльяр в XIII — середине XIV века

Однако есть и значимые черты сходства. Прежде всего в обоих случаях речь идет о том, что римский юрист назвал бы наследованием «ex lege» (по закону), т. е. в отсутствие завещания (института, неведомого ни древним евреям, ни обычному праву салических франков). Во-вторых, нельзя не обратить внимание и на очевидную близость значения «hereditas» в обоих текстах: как в Книге Чисел, так и в «Салической правде» в массе наследственного имущества особо выделяется земля; таким образом, «hereditas» салических франков хотя и не идентична, но близка по значению к еврейскому «nachalah» «Закона Моисеева». Возможно, эта близость объясняется опосредующей ролью рассмотренного «Сопоставления…» (даже косвенной): не вызывает сомнений широкое распространение этого текста в первые столетия Средневековья[701]. Не менее правдоподобно и другое объяснение, исходящее из архаичности характера обществ, в которых действовали приведенные нормы и для которых земля была особо значима как в материальном, так и в символическом плане. (Впрочем, второе объяснение вовсе не исключает первого.) В-третьих, наконец, в противовес римско-правовым нормам классического времени (в частности, отраженным в том же «Сопоставлении…»

[702]), наследование женщиной рассматривается как явление скорее исключительное, чем закономерное, причем «Салическая правда» доводит эту идею до логического завершения, полностью запрещая женщине наследовать земельную часть аллода.

Кажется, что означенные черты сходства вполне объясняют причины использования слова «hereditas» для обозначения аллода — правового явления, изначально возникшего в совершенно иную эпоху и в ином обществе, тем более что и он предстает в сохранившихся текстах отнюдь не в своем автохтонном виде. Хорошо известно, что расселение варваров-франков в римской Галлии, растянувшееся на несколько столетий — от начала их инфильтрации в военную систему Поздней империи до оформления государства Меровингов[703]

, было неизбежно сопряжено со значимой деформацией всей системы социальных и иных институтов, свойственных варварам в период, предшествовавший Великому переселению народов. (Если, конечно, эти институты вообще когда-либо существовали в каком-либо окончательном, раз и навсегда сложившемся виде; впрочем, это замечание относится далеко не только к варварским народам: строго говоря, вся история институтов не что иное, как пребывание в состоянии постоянных изменений…)

Расселение в римском обществе, со свойственными ему древними и прочными правовыми традициями и устоями хозяйственной жизни, не могло не отразиться и на концепции землевладения, привнесенной варварами в пределы «Orbis Terrarum» — письменная фиксация этой традиции осуществлялась галло-римскими юристами, исходившими из привычных для них римско-правовых представлений. В конечном счете включение термина «аллод» в ту сложную амальгаму, которую представляло собой римское право, действовавшее в провинциях в середине I тыс. (его в литературе принято обозначать термином «вульгарное»[704]), не могло не сопровождаться значительной деформацией его содержания, приспособлением к общему хозяйственно-правовому контексту.

В отечественной научной литературе это явление подробно изучил И.С. Филиппов. Он выдвинул три дополняющих друг друга замечания: 1) факт политического господства германцев способствовал заимствованию слов, имевших прямые эквиваленты в латинском языке; 2) «классическая римская юриспруденция так и не выработала единого понятия о собственности; дихотомия "dominium-proprietas" осложнялась расширительным употреблением термина "possessio", не говоря уже об архаических понятиях типа "mancipium". Это обстоятельство не могло не привлечь внимания к чужому, но более однозначному термину»; 3) «ни dominium, ни proprietas

(в отличие от possessio) не обозначали собственность как конкретный объект, характеризуя не вещь, а право на нее. Между тем в юридически упрощенном мире раннего Средневековья, видимо, ощущалась потребность в термине, переносящем представление о праве на саму вещь. Эту нишу и заняло слово alod. Во всяком случае, в большинстве раннесредневековых текстов оно означает именно вещь — чаще всего, конечно, земельное имущество»[705].