Город, небо, поле, я (СИ)

А я остался тут, я всех обманул, я никуда не пошёл; вот - я здесь! Господи, неужели я здесь! Я в моём городе! В том самом, моём любимом городе, каким он был много лет тому назад. Вот он, передо мной! Ну, здравствуй, моя пыльная дорога! Тебя уже нет, тебя давно заложили асфальтом, а на нём ведь ни травинке не пробиться, ни зёрнышку не упасть, и он не греет босых ног, так как ты, и дождь не может его напоить, как тебя, он вообще не живой! Какалуша, самая любимая ягода моя, здравствуй! Твоих кустов тоже уже больше нет, их вырезали, когда ставили новый забор, вырезали подло и жестоко, по-фашистски, и забор - привет! - уже не зияет дырой, там что-то новое, монолитное и мерзопакостное. Стадо коров, эй! Вас давно всех перебили, а коты, которых поили добрые хозяйки вашим молоком - сдохли; и даже мыши, которые обгладывали по кустам кошачьи кости - и те перевелись много лет назад. А здесь вы живы, живы, живы! И я с вами, я со всеми вами! Самолёт оставил свой след - а куда он летел? На восток. Это что же, в Россию, дальше куда-нибудь? Знаешь, что самое замечательное? Он ещё не долетел! Они всё ещё в пути, я пишу, а он летит, и пассажиры, наверное, едят свои обеды и слушают... кого же они могли тогда слушать? помню - по самолётам в то время играла музыка, гитарная, испанская, вот её они и слушают. Ну да ладно. Я нагнулся и поднял с земли камешек - серый, в чёрную крапинку, пожалуй оставлю с собой - положил в карман - как душист воздух, Боже ты мой! Я могу чувствовать запахи, здесь я их чувствую, после долгого отсутствия они навалились на меня всей гурьбой - тёплый, свежий, чуть-чуть волглый аромат разомлевшей под солнцем травы, напоминает немного пар от утюга. Я срываю травинку и достаю из неё слегка поскрипывающий, виноградного цвета, почти прозрачный стебелёк. Он пахнет арбузом. Арбузом! Он пахнет! Тот, который ушёл, катя покрышку, через несколько лет почти полностью утратит обоняние, а у меня здесь царство ароматов. Арбузно-травный перемежается с мягким свеже-навозным, ещё к ним вклинивается отдалённо слышимый выхлопно-газный; и бензиновый тоже тут. Мне надо подготовиться, мне надо напитаться всем, что меня окружает, намотать на себя сотканную из здешнего пространства нить, чтобы набраться смелости и начать подъём в холм. Это нелегко, очень нелегко. Тот, который ушёл, катя покрышку, каждый день ходил здешними дорогами и стежками, но я, я-то здесь после долгого перерыва, я -то оказался здесь обманом, я уже был, но это именно был, а теперь я есть тут, понимаешь? есть. Вот он - я, и вот он - мой город. Надо сделать шаг, надо решиться. Нет, я не могу, я боюсь, я очень боюсь, а что если всё это - всего лишь сон, вдруг меня сейчас что-то выдернет отсюда? Выдернет сильно и властно, так, что оторвёт мне руку, а то ещё, чего доброго, голову? А вдруг я пойду - и всё это всего лишь декорация, всего лишь обман, не по-настоящему, кто-то решил поиздеваться надо мной? Ведь и сам я обманул. Или всё будет не то, всё будет не так, как оно было, а значит, по идее, должно быть и сейчас. Вдруг я всё это придумал? Вдруг ничего такого и не было? Ни коров, ни покрышек, ни неба, ни деревьев, ни самого города? Вдруг память, моя же память, мне лжёт, а в действительности всё было иначе и всё было хуже? Это нелегко, очень нелегко. Спросить бы того, который ушёл, катя покрышку, но нельзя, да возможно и он сам - хитроумная поделка моей памяти. А впрочем - чему быть, того не миновать, и я делаю шаг, шаг сделан...

Когда летом поднимаешься по первомайской к замку, справа, вдалеке, видны обширные слегка холмистые поля. Все они чем-то засеиваются - то кукурузой, то морковкой, то свёклой, то ещё чем. Когда жнут сено, на них ставят стога, большие и длинные, напоминающие своим видом диковинное животное овцебык. Это было нашим любимым занятием в детстве - забраться на стог и бегать по нему и прыгать, визжать и кричать, не забывая при этом всегда быть на стороже - такое наше поведение было очень не по сердцу колхозному агроному, его УАЗик мы все знали и едва только завидев, пусть даже и очень далеко, разбегались во все стороны от стога, как ошпаренные, прятались по рвам, канавам и кустам, если они были где-нибудь поблизости. Поля всегда видно отсюда, с первомайской, и всегда у меня возникает какое-то дикое, первобытное желание броситься туда, в их сторону, и бежать со всех ног, бежать по ним и бежать, пока не выбьюсь из сил и не свалюсь где-нибудь на какой-нибудь меже. Желание это настолько велико, что иногда мне очень трудно сдерживать себя.

А ещё, если посмотреть назад, то кроме маслозавода, чуть подальше, можно увидеть кладбище. Там у того, который ушёл, катя покрышку, лежит пока что один утонувший много лет назад дядька, а у меня уже достаточно народу для того, чтобы спокойно смотреть на это кладбище я не мог.