Города и встречи

Он очень любил танцевать, и в этом у него было преимущество перед многими из нас, не умевшими пройти в паре под музыку, стеснявшимися своего тела, собственных движений. Несколько позже у нас появились джазы, распространились европейские танцы, и все пролетарские писатели научились танцевать, и даже в Союзе писателей организовали кружки танцев, куда стали приходить и жены и сестры писателей. Впрочем, это было значительно позднее, а пока по анфиладе комнат Дома искусств Коля кружился в вальсе с Зоей[481], первой своей женой, или с Ириной Щеголевой, одной из самых красивых женщин Петрограда, или еще с кем-нибудь из девушек, украшавших наши веселые вечера.

Никитин писал периодами. Полгода жил, не делая, в сущности, ничего, встречаясь с людьми, познавая мир. Иногда он заносил в свою записную книжку что-нибудь, что могло пригодиться, но не истории людей, не прочитанный в книге случай, нет!

Он набирался впечатлений, давал им перебродить в себе и надеялся на одного себя, на свою память, на свой вкус, на свое воображение. Когда он чувствовал, что в жизни и в работе должен произойти перелом, то делал так, как написал мне перед смертью: брал чемоданчик и уезжал куда глаза глядят. Один раз он уехал так в Азию, второй раз — на Север. Так появились два значительных романа: «Это было в Коканде» и «Северная Аврора»[482].

Интереснее всего были для него люди, самые различные люди. Он легко, без труда сходился с людьми разных профессий, принимал участие в их жизни и так же легко отходил: когда писал для театра, дружил с актерами, певцами и балетными, хотя не сочинял ни балета, ни оперы. Одно время сблизился с Алексеем Николаевичем Толстым, вместе с ним проводил время. В обоих было много общего — легкое отношение к жизни, любовь к ней, любовь к слову.

Вспоминая о Никитине, я не могла бы сказать, что он был героем в жизни или искателем правды. Нет, эти черты были ему далеки, да и никто не мог требовать от него ничего такого. Он оставался верен друзьям своей юности, всю жизнь интересовался ими бескорыстно, без тени зависти. Несколько лет тому назад, когда он уже был очень болен и перенес тяжелую операцию, Пушкинский Дом в Ленинграде устроил чествование Константина Федина. Все, кто хорошо знал Федина, были приглашены рассказать о встречах с ним. Был приглашен и Никитин, но не мог участвовать, будучи прикован к постели. Получив от меня сочувственное письмецо, Коля немедленно ответил длинным посланием. Вот его текст:

«Лизочка, дорогая моя, спасибо за писульку и за память.

Я бы очень хотел видеть тебя, но сама знаешь, что не могу и тебе ко мне тоже нельзя, ибо на пятый этаж по моей лестнице подняться невозможно, — я буквально отрезан от земли, своего рода „космонавт“.

Так напиши сему „космонавту“, если не лень, что же было в Пушкинском Доме? Антиресно все-таки! Чьи там были воспоминания? С какой у кого температурой? Пиши, как вообще все прошло? Был ли народ, ет цетера[483]

.

Ник.

P.S. Начал пробовать „творить“. А то я уже разучился за последние полгода (да вру — больше!) делать что-нибудь дельное. Соскучился по работе, как некогда мужики тосковали по пахоте. Хочется мне напахать тут кое-что, удивить публику. Да боюсь, хватит ли силенок… Ну, ладно. Страшно подумать, с какими перерывами течет наша литературная деятельность…

Вот нынче я подал на пенсию… Когда начались хлопоты, люди стали удивляться:

— Да что сие означает? Ник. Ник.[484]

, вы пропустили 6 лет! Сколько денег!.. Это ведь подарили сто тысяч, да больше!

И так далее!

„Ну и что? — подумал я. — Ну подарил. Прожил же!.. По крайней мере, я не был пенсионером“. Но нынче, увы[485], вздумал себе обеспечить тыл… Но помимо сих нашивок пенсионных, большего себе позволить не хочу. Да и не имею права».

Дорогой брат ритор! Ты с честью вышел из этого трудного периода, который ожидает нас, — всех без исключения.

13. Лев Лунц[486]

Я хочу написать теперь о том, кто был самым живым, самым близким мне из «серапионов»[487]. Но память с трудом освобождается из-под груза годов. Быстрое богатое воображение Льва Лунца пылало, словно свеча, зажженная с обоих концов. Так раскаляясь, падает звезда, и от нее на небе не остается ничего. Много было задумано, немного написано, мало напечатано, но не осталось почти ничего.

Что он написал? Рассказ «В пустыне», три пьесы — «Вне закона», «Обезьяны идут», «Бертран де Борн»[488]. Множество блестящих сценариев для «живого кино». Несколько статей по вопросам истории литературы[489].

Это он придумал название для «Серапионовых братьев». Казалось, оно навсегда, но кружок начал распадаться. Некоторое время еще действовали законы притяжения, потом прекратились и они — остались только духовные связи.