Города и встречи

В комнате была строгая простота, письменный стол с чернильным прибором, кожаное кресло для посетителей. Одна стена заставлена стеллажом с книгами. Над книгами портрет. Кожаный диван с несколькими подушками. На блестящем паркете небольшой коврик, у дивана и у места, где сидел хозяин. Две двери полированные с матовыми стеклами. Одна в переднюю, другая в столовую. Иногда, если я сидела долго, дверь из столовой открывалась после легкого стука, и жена Михаила Леонидовича — Татьяна Борисовна — вносила подносик с кофе, двумя чашками и печеньем. Мы здоровались с ней, обменивались несколькими словами, и она уходила так же неслышно, как пришла. Когда я уходила, в передней ждала домработница, которая подавала мне пальто. Михаил Леонидович провожал меня до входной двери. Все было тихо, неслышно и благожелательно. Какие бури скрывались в этой тиши — дело не мое.

Но я хочу рассказать о том, как Михаил Леонидович стал моим редактором.

Редактор похож на режиссера, который берет пьесу с листа бумаги и показывает ее зрителям на сцене, в трех измерениях. Так и редактор должен найти ключ к рукописи автора, чтобы она стала книгой и вошла в сердце читателей.

Профессиональный редактор — фигура, которой я обычно боялась. Первая книга моих стихов вышла без редактора, мы отбирали стихи для напечатания, руководствуясь только качеством и велением сердца. Но в дальнейшем мне много пришлось претерпеть от редакторов, особенно поэтических.

Воздержусь от инсинуации, объявляющей поэтического редактора неудачником-поэтом в прошлом. «Быль молодцу не укор», — говорит русская пословица, и если редактор поэтического перевода в юности грешил стихами — в этом нет беды. Хуже, если поэт, писавший стихи смолоду, делается в зрелые годы карьеристом и готов растоптать молодого поэта, если увидит в этом малейшую пользу для себя. Получив редакторский карандаш в руки, он готов чиркать и вычеркивать. Ведь ему надо показать, что им проделана какая-то работа.

Мы все были свидетелями, как перевод «Гамлета», сделанный Борисом Пастернаком, изымался из собрания сочинений Шекспира[505]. Правда, редактор являлся в этот момент политредактором, и с ним спорить нельзя было. Политредакторы являются чем-то вроде пожарной охраны, говорят, в каком месте можно поставить стул в партере и где это опасно. С политредакторами я никогда не спорила. Но мне пришлось переводить с немецкого стихи Иоганнеса Бехера, известного антифашистского поэта. Мой редактор жил в Москве и служил в московском издательстве «Художественная литература». Он донимал меня мелкими поправками, не вникая в мысль и образ Бехера, которые я старалась передать по возможности точно. Несколько раз я приезжала в Москву, показывая Бехеру мои переводы, он дал мне несколько разъяснений автобиографического характера и авторизовал переводы. Но редактор был неумолим, и в конце концов книга так и не вышла. Настало такое время, когда немцев, даже антифашистов, не печатали в Советской России. В моем архиве сохранились эти переводы с пометками красным карандашом как память о невышедшей книге.

Мне посчастливилось однажды самой выбрать редактора поэтического перевода, и этим редактором оказался Михаил Леонидович Лозинский, о чем я хочу рассказать напоследок. Это был перевод книги армянского поэта-просветителя Цатуряна.

Во второй мой приезд в Ереван, где у меня уже были друзья среди писателей, мне напомнили о давнем обещании сделать перевод Цатуряна. Редактором предлагался знакомый мне Микаэлян[506], живущий постоянно в Москве. Это был сотрудник Валерия Брюсова по альманаху «Цветы Армении», вышедшему в свет перед империалистической войной[507]. В те годы Валерий Брюсов увлекся армянской поэзией, изучил армянский язык и создал этот толстый том, куда вошли и народный эпос, и современные стихи, чтобы познакомить русских читателей с сокровищами армянской поэзии. Но шел 1939 год, и я слышала, что Микаэлян в 1937-м или в 1938 году исчез из обращения.

Пользуясь поездкой на горное озеро Севан, я попросила Михаила Леонидовича дать согласие на редактирование Цатуряна в моем переводе. Он долго не давал ответа. В тот вечер, когда мы отправлялись на Севан, а с Михаилом Леонидовичем была и его жена Татьяна Борисовна, я села в машину вместе с ними и нашла минуту, подходящую для того, чтобы повторить свою просьбу. Лозинский сказал, улыбаясь:

— Я знаю, что вы любите редакторов. Ну что ж, попробуем. Только не говорите никому, а то мне не будет отбоя от желающих.

Я обещала сказать только в АРМГИЗе, чтобы там пометили — «редактирует Лозинский» и чтобы мне не навязали никого другого. Михаил Леонидович промолчал, а я сказала:

— Спасибо.