Города на бумаге. Жизнь Эмили Дикинсон

Посетителей немного, а еще меньше тех, кто возвращается. Никто ведь не любит ходить на исповедь, а эта странная доверительная беседа с той, кого здесь нет, вынуждает произносить мысли, о существовании которых человек не догадывался, и он уходит чуть пристыженный, со смутным ощущением, что его обманули, а он и не знает кто.

В качестве извинения Эмили преподносит маленькие презенты, такие делает ребенок: стебелек ландыша, бутон розы, белый клевер, иногда несколько стихотворений – или стаканчик золотистого шерри.

В то время, хотя она и перестает выходить из дома, сада она не покидает; сад входит в комнату вместе с нею, отныне он цветет там. А люди надменно удивляются, что Эмили предпочла жить среди цветов.

Об этих последних годах, проведенных в одиночестве, говорят будто о каком-то сверхчеловеческом подвиге. Хотя, и я готова это повторять, следует удивляться, что их не так много – писателей, уединившихся в добровольном заточении, чтобы спокойно писать. Сверхчеловеческим подвигом скорее можно назвать обычную жизнь с ее вереницей обязательств и нелепых пустяков. Стоит ли удивляться, что кто-то, живущий книгами, от всего сердца желает пожертвовать ради них общением с себе подобными? Надо быть слишком высокого мнения о собственной персоне, чтобы постоянно желать общества тех, кто похож на нас.

Ей бы хотелось, как в четырнадцать лет, сделать книгу, в которой были бы только цветы. Но теперь она живет в белом саду. Она пришпиливает на бумагу слова, как бабочек. Ее перо царапает лист, как птица. Ее стихи – наполовину синицы. Другая половина – звезды, огненная грудка заката, бездонная сума вечности, несметные тучи тонкой писчей бумаги, что предается мечтам у ее постели.

Мой дом зовется – Возможность —Потому что Проза бедна.

У него Дверь величавей —Воздушней – взлет Окна[16].

Три длинных письма, адресованные безымянному Учителю, пережили годы, нашествие родственников и издателей, что явились разбираться в вещах Эмили после ее смерти. Идет ли речь о черновых набросках трех сбивчивых посланий, которые все же были отправлены адресату, или Эмили написала их, а затем решила оставить у себя? А может, она написала их, зная, что никогда и никому не пошлет, что они не предназначены реальному получателю? Здесь, как и всегда, ничего нельзя сказать наверняка – ни доказать, ни опровергнуть, и каждый может выбрать объяснение, которое его устроит. Что до меня, я убеждена: Учителя не существует.

Ей хотелось бы выдумать его, но не получилось, и этого она ему так и не простила.

Когда ящики переполняются разрозненными стихотворениями – корица, шоколад, мука и сахар, – Эмили делает попытку собрать их в маленькие томики. Для начала раскладывает их на поверхности стола, чтобы видеть все одновременно. Вскоре деревянный стол оказывается покрыт целиком. Она поднимается, кладет некоторые на стул, потом на каминную полку, затем решает разложить их прямо на полу, рядом, но так, чтобы они не соприкасались, как кусочки гигантской головоломки.

Стихи заполняют комнату. Ей приходится проложить узкую тропинку между листами бумаги и перемещаться на цыпочках, чтобы ничего не помять и не скомкать, двигаясь очень осторожно, как если бы она шла по тонкому льду замерзшего пруда, который вот-вот треснет у нее под ногами.

Разложив все тексты, она долго стоит и смотрит на них. А если сквозняк – или искра?

Наклонившись, она берет страницу наугад, ищет ей сестру или кузину. А та – на другом конце комнаты. Прекрасно, теперь у нее в руке их две. Куда труднее подобрать к ним третью, которая не только подошла бы ко второй, но и могла бы вступить в диалог с первой. Разумеется, чем дальше, тем больше сложностей, и когда по прошествии двух часов Эмили удается собрать пачку из полутора десятков стихотворений, у нее кружится голова, как будто она выпила слишком много портвейна. Она аккуратно складывает в стопку оставшиеся страницы: это будет работа назавтра.

Но, по прошествии ночи, задача становится еще сложнее, потому что теперь ей недостает самых дружелюбных и общительных текстов, тех, что охотно соглашаются соединиться с другими: эдакие жизнерадостные гости, с которыми на вечеринке всем легко и просто. Чем дальше, тем больше остается суровых неприветливых страниц – колючих, словно скорлупа каштанов, и не желающих общаться с себе подобными. Вскоре вокруг лежат лишь стихи, похожие на нее, – небольшая толпа одиночек.

Проходит неделя, и она вынуждена признать очевидное: ей надо распустить с таким трудом собранное сообщество и начать с нуля, что она и делает. Через несколько недель – снова, потом через несколько месяцев. Ей понадобится почти год, прежде чем удастся найти каждому семью и дом.

* * *

Она собирает стихи в «пучки» по нескольку десятков страниц. Потом просит у Лавинии корзинку для шитья, вдевает нитку в иголку, надевает на палец серебряный наперсток и очень аккуратно, стежок за стежком, сшивает эти маленькие книжечки в единственном экземпляре.