Города на бумаге. Жизнь Эмили Дикинсон

Сестры садятся на постель больной, которая пока еще не проснулась, а с улицы продолжают доноситься колокольный звон, крики и лошадиное ржание. Пока они играют в карты, через закрытые окна просачивается едкий запах дыма. Лавиния заплетает Эмили косы, укладывает «корзиночкой». Они по очереди читают стихи из Библии, шутливо споря, что сестра не догадается, откуда цитата. Потом, уже днем, когда волнение немного стихает, они спускаются на кухню, чтобы сварить яйца к обеду.

– Видишь, дело не только в четвертом июля, – повторяет Лавиния, а на другом конце деревни, всего в сотнях футов от них, еще дымятся угли, оставшиеся от товарного склада и семи домов.

Если бы ветер дул в другую сторону, думает Эмили, кипятя воду для чая, от нас бы ничего не осталось. Бумага горит так быстро.

В прошлом году, во время ремонтных работ в Утрмоне, мы, отодвинув детский обеденный уголок от стены столовой (она была пристроена к дому лет через сорок после основной постройки), нашли десяток картинок с изображениями святых. Размером чуть больше игральных карт, раскрашенные пастелью, они представляли собой странное семейство, напоминающее одновременно цирк, церковь и цыганский табор.

Была там Фатима из Нотр-Дам дю Розер; Пресвятая Дева Мария на базилике Нотр-Дам-дю-Кап, с раскрытыми ладонями, босая, в звездном нимбе, в платье с золотыми узорами; Антоний Падуанский, помощник в обретении утраченных ценностей; святой апостол Андрей; Богоматерь из Нотр-Дам-дю-Мон-Кармель; римский папа за молитвой (речь идет о папе Пие XII, провозгласившем в 1950 году догмат о Вознесении Девы Марии); на обороте одной картинки была изображена восхитительная Богородица, а на лицевой стороне – Божья Матерь Неустанной Помощи. На других открытках был распятый Христос, святой младенец в яслях, Воскресение, Иисус, проповедующий детям, а еще на одной картинке, длиной с палец, – белокурый мальчуган с цветами в руках.

Я была не слишком удивлена, видя, как из-за штукатурки появляется этот народец. Я всегда подозревала, что мы здесь не одни.

* * *

Когда меня спрашивают, где я живу, я непременно уточняю, что в Утрмоне, а не в Монреале (это в соответствии с новыми муниципальными объединениями, нарезанными сравнительно недавно, всего несколько лет назад, и о них еще мало кто знает, особенно иностранцы), и мне кажется, что в действительности Утрмон слишком большой. Одна улица, два парка, соседняя гора – это все мое. На проспекте Ван Орн, улицах Хатчинсон или Лорье я чувствую себя чужой. Мой Утрмон крошечный, застроенный еще в начале века одинаковыми домами рыжего кирпича, – у меня долго держалось впечатление, что когда мы идем по улице с большим датским догом Виктором, а потом с Зое в коляске, на нас недоуменно смотрят первые жители города. Мой Утрмон находится на стыке 1917 года (когда был построен мой дом) и 2017-го (когда я пишу эти строки) и напоминает зеркала, что вращаются, если на них легонько надавить: у них имеется в перегородке какой-то секретный ход, потайная комната, другое зеркало.

Уезжая в Бостон, я покидала это самое прошлое, пусть и не прожитое мной лично, но в котором я все же когда-то обитала: восемьдесят лет и восемьдесят зим нашего клена – и маленький бумажный народец, живший без нашего ведома в здешних стенах.

Ровно два года назад, день в день, клен срубили, когда он чуть не обрушился на крышу ледяным ветреным вечером. Его пень постепенно зарастает маленькими белесыми грибами. Наверное, мы выкорчуем этот пень и посадим новое дерево. Но сейчас я пишу в тени призрака этого клена.

* * *

Помню, в детстве у меня было четкое ощущение, что я живу в детском городе.

Вскоре после моего рождения мы переехали на улицу де ла Ривьер в Кап-Руж; еще несколько лет назад ее не существовало. Мы жили в маленьком сборном домике, в котором до нас никто не жил. Меня это приводило в изумление: этот дом был собран (внутри другого дома? еще больше, чем этот?), словно игрушечная конструкция из деревянных кубиков. Ничего вокруг не существовало прежде, и от этого кружилась голова. Нас ничего там не держало, в любую минуту мы могли бы улететь навсегда. И все же в это время я, должно быть, уже знала, что неподалеку отсюда, под землей, в своем гробике спит моя сестра.

Ее комнату переделали и стали называть будуаром: там смотрели телевизор, чаще всего молча. Время от времени меня словно пронзало электрическим током. Она жила здесь, мечтала, и от всего этого не осталось ни следа. Умерла. Безмолвие.

Ребенком я пыталась скоблить книги, стены домов, картины и раковины в надежде обнаружить, что дремлет под верхним слоем. Потому что под этим миром наверняка существовал другой, недоступный взгляду мир, который нужно было осторожно извлечь, как мягкой кистью археологи обметают хрупкие останки погребенных городов.

Эмили давно уже перестала выходить из сада, потом из дома и, наконец, из своей комнаты, оставаясь там целый день. Когда появляется посетитель, она порой его принимает, но за перегородкой. Он садится на стул в пустой комнате, она устраивается по другую сторону, и каждый разговаривает со стеной.