Пообедав, я зашел к себе и переоделся в старый сюртук и брюки, надел старые ботинки, почистив их, естественно, и взял темные очки, которыми пользовался в больнице и которые первое время рекомендовал носить доктор на прогулках при ярком солнечном свете. Диоптрий они не имели, и я носил их поверх своих обычных очков. Нарядившись таким образом, я доехал до Второго Казачьего и, не доезжая сотни сажен до матушкиного дома, отпустил извозчика и сгорбившись, шаркающей походкой отправился в "набег".
Войдя во двор, я обратил внимание, что у каретного сарая двери наглухо закрыты и сена не видно, а поленница дров уж очень хилая. Встретили меня вовсе не Антип с Глашей, а крестьянского вида тетка в низко повязанном платке. На вопрос, дома ли барыня и где прежние слуги, она сказала, что про слуг не знает, съехали, а вот барыня дома. Я велел доложить, что пришел ее младший сын Александр и скоро тетка вернулась, пригласив меня пройти в дом. Во флигеле было грязновато и везде было запустение, кроме того, было холодно: судя по всему, печь не топили, тем не менее, я отдал тетке пальто и, поёживаясь от холода, проследовал на барскую половину. Маменька встретила меня в гостиной, там тоже произошли изменения: в шкафу уже не было гарднеровского сервиза, подозреваю, что не было и столового серебра. Маменька куталась в теплую шаль и натянуто улыбнулась:
— Сашенька, сыночек мой дорогой, тебя уже отпустили из лечебницы? — с деланной заботой пропела она, — как ты себя чувствуешь?
— Чувствую, конечно, не очень, — ответил я со скорбью в голосе, — но все же лучше, чем было, вижу только плохо… и перчатки приходится носить, а то барышни пугаются, а они (перчатки то есть) быстро снашиваются, а стоят дорого. Что же вы не приходили больше в больницу, я так ждал…
— Да-а, — неопределенно протянула маменька, — что же ты от меня хочешь?
— Я решил на службу поступить, в архив, помощником архивариуса, — вот, пришел за своими документами.
— В архив, это, конечно, хорошо, — протянула маменька.
Но тут из соседней комнаты раздался мужской голос: "Марыся, с кем ты там лясы точишь, поди сюда..". Причем окрик был не брата Ивана, а человека постарше. Я услышал через открытую дверь: "Так это и есть твой пшеклентый байстрюк?[126]
С Иваном не знаю что делать, еще и этот притащился, гони его в шею". Дальше разговор пошел по-польски, а вскоре маменька вернулась с тонкой пачкой бумаг.— Вот, Сашенька, — все на месте: метрика, выписка из церковной книги и твой диплом, все сберегла, — гордо заявила маменька, будто подвиг совершила, отстояв их у кого-то, кто хотел отнять, — а живешь ты где?
— Живу пока у Лизы, она в обители и я дом сторожу, а то бы все разворовали давно.
— В обители? — услышав про бесхозный дом, что-то начала прикидывать в уме маман, — она же в сумасшедшем доме была, выходит, ее выпустили?
— Значит, вылечили Лизу, она же от горя помешалась, а время лечит, — ответил я, — но дом и аптека скоро отойдут монастырю — Лиза так распорядилась, поэтому, можно я поживу здесь?
— Дорогой Сашенька, — елейным голосом протянула маман, я не успела тебе сказать, что я на днях выхожу замуж за Казимира Болеславовича. Пан Казимир — отставной уланский ротмистр и он сделал мне предложение, поэтому мы скоро обвенчаемся и уедем в Варшаву. (постой, а не тот ли это улан с которым "застукал" маман Генрих, вот ведь точно говорят, что старая любовь не ржавеет).
— Марыся! — вновь подал зычный командирский голос улан, будто командуя эскадроном (сейчас точно скомандует "пики к бою, рысью марш-марш"), — я еду на скачки, где мой цилиндр и монокль?
— Сейчас, сейчас, Казимеж, — захлопотала маман, выскочив из комнаты (ишь как забегала, небось улан ее поколачивает).
— Да, и денег дай, — грозно потребовал пан Казимеж, — ассигнациями и серебром, что я десятками да пятерками буду с извозчиком расплачиваться?
— Казимеж, — запричитала маман, — у тебя же еще вчера были деньги! Ты опять играл?
— Марыся, ну какой же я шляхтич, если не могу угостить товарищей, — оправдывался отставной улан, да там и было-то денег всего ничего — десятка с мелочью. Дальше на повышенных тонах пошел разговор по-польски, после чего раздался звук пощечины, пан Казимеж (он оказался лысым, плюгавым и кривоногим) с цилиндром в руках и пальто внакидку, чуть не бегом выскочил из комнаты, пробежал по коридору, хлопнула дверь и ясновельможного пана и след простыл.
Из комнаты, где состоялся разговор, вышла, утирая кружевным платочком глаза, маменька, на щеке у нее краснел след пощечины. А, так вот кому прилетело, — подумал я и произнес: "Маменька, а покушать у вас есть, а то я с утра голодный"…
— Милый Сашенька, мы печь топим раз в день, вечером, и тогда у нас горячий обед, а сейчас у нас нет ничего, — ответила маман с некоторым смущением.
— Маменька, раз вы дом продаете, ведь нам с Иваном тоже доля положена?