Господин Мани

Слух о его болезни быстро распространился, и евреи, как из окрестных мест, так и издалека, устремились в Афины, чтобы помочь жене ухаживать за парализованным хахамом. Донна Флора умело распределила обязанности, каждому нашлось какое-то дело, и за больным был обеспечен наилучший уход. Губернатор Афин даже распорядился выставить стражу у входа на постоялый двор. Престарелый раввин, заботливо укрытый шелковыми одеялами и перемещаемый в случае необходимости на специальной коляске, присланной из Салоник, казалось, был даже доволен своей участью — теперь он был освобожден от необходимости говорить и мог только слушать, улыбаться евреям, окружавшим его, и время от времени кивать или качать головой: «да» или «нет». Однако донна Флора видела признаки медленного ухудшения состояния хахама и очень старалась оберегать его от волнений. Поэтому, когда на постоялом дворе в один прекрасный день вдруг появился «пропавший» Аврахам Мани, очень встревоженный и перепуганный, то она разрешила ему зайти к больному лишь ненадолго, "поговорить несколько минут и все".

Реплики Флоры Хадайя в приведенном ниже диалоге опущены.

— Конечно, донна Флора, совсем ненадолго, буквально несколько слов. Я заклинаю вас, ради Бога, не закрывайте предо мной дверь. Если б вы знали, как мне это важно, как необходимо. Я ведь не только член семьи, я и старейший из его учеников…

— Нет, никаких больше слез, я обещаю.

— Я не повышу голоса, не буду его волновать.

— Тихо, спокойно…

— С трепетом и благоговением. Мы ведь всегда уповаем на милость Божью. Даже когда меч уже занесен, человек не должен… Но узнает ли меня хахам? Не утратил ли он способности узнавать? Евреи, которых я встретил у входа, говорят, что состояние хахама Шабтая безнадежно, что рассудок его витает в иных мирах.

— Слава Богу.

— Слава Богу, мадам.

— Нет, я уже не плачу. Клянусь. Пусть мой сын перевернется в могиле, если еще хоть одна слеза… Да и остались ли они у меня? С утра я читаю псалмы, читаю и плачу…

— Обещаю. Халас, как говорят исмаэлиты.

— Прямо с корабля, не теряя ни минуты. Еще не успели убрать первый парус, а я уже был в дилижансе, следующем в Афины.

— Нет, еще в пути, еще на море. Возле Крита, черт побери этот остров, на нас напали пираты, и, когда они кончили свое дело, один из них узнал меня — он заходил ко мне в магазин в Салониках — и рассказал, что хахама скрутило не на шутку.

— Тсс… Тсс… Конечно. Только как мне обратиться к нему.

— Просто так? Мой господин… Учитель… Хахам Хадайя…

— Шепотом?

— Но слышит ли он меня? Он, кажется, так погружен в себя, еле дышит…

— Учитель… Мой господин… "Мир, далекому и ближнему, — говорит Господь, — и исцелю его[82]".

— Слава Богу.

— Значит, он узнал меня? Слава Богу.

— На самом деле, мадам, если уж он меня не узнает…

— Да, мадам, какая добрая улыбка!

— Никогда раньше.

— Вы правы, донна Флора, такой мягкой улыбки я не видел у него никогда, а ведь я его знаю дольше пас, намного дольше, вот уже дважды по восемнадцать лет.[83] Сколько воды утекло… Меня тогда привезли совсем маленьким…

— В трудах и заботах всю жизнь…

— Конечно. Как прикажете. Учитель, конечно, помнит, как сказано: "Сын его Шимон говорил: все дни свои рос я среди мудрецов и не нашел ничего лучше для себя, чем молчание".

— А…

— Всю жизнь он наставлял, учил, толковал, из общины в общину, с места на место; теперь ему полагается отдых. Только благословите меня, отец!

— О, извините меня, донна Флора. Я забыл… Я так взволнован…

— Я не знал… Мне не сказали. Я только хотел поцеловать его руку, чтобы он благословил меня… как обычно.

— Я не знал… Мне не сказали… О, мадам!

— Неужели я причинил ему боль? Да будь я проклят!.. Я же не знал… Простите меня, донна Флора.

— Да, рука сухая и неподвижная.

— Вдоль? О Боже милостивый! Вся половина?

— Как неисповедимы и страшны пути Господни. Я думал, что поперек, что парализована нижняя половина, а верхняя… Как это случилось?