Государь поневоле

В один из дней в конце июня мы как обычно после обеда и сна сидели на нашем месте. Солнце освещало противоположный крутой берег Яузы. Хорошо была видна поднимающаяся на него дорога, крайние дома деревни, пасущееся стадо на опушке рощи и небольшой обоз, пылящий в Москву через мост. Картинка открывались идиллическая. Солнечный день, лёгкий южный ветерок и простые звуки природы — плеск редкой волны, гогот гусей, спустившихся с противоположного берега в воду, блеяние коз и овец, гонимых в деревню, да ленивый лай псов. Замечательно! Не доставало шашлычка, зелени — огурчиков, там, помидорчиков. Я мечтательно закрыл глаза, вытянувшись на креслице.

— О чём думаешь, Петруша?

— Да вот представил, что сейчас шашлычок будет готов и мы его под водочку, да на природе… Да помидорчиков бы…

— Помидорчиков? Это тебе у Черкасских надобно просить. Соня Шереметева сказывала, что была на днях у них с маменькой в Останкино. Так боярыня Авдотья похвалялась чудным цветком с дивным ароматом под названием "Томаталь". Боярину Михаилу Алегуковичу голландские купцы в прошлом годе семена привезли и те в теплицах добрые всходы дали.

Я удивлённо посмотрел на Ли… Наташу. Цветок "Томаталь"? Вспомнил происхождение Черкасских и не удержался:

— А что татарские мурзы тут помидоры нюхают? Курить не пробовали?

— Не ёрничай, братец, плоды томата пока считаются ядовитыми и как еда рассматриваются только отравителями.

Я посмотрел на наших "надсмотрщиков". Андрея не увидел. Подозвал новоназначенного стольника Никиту.

— Великий государь? — склонился тот в поклоне.

— Слушай Никита, а знаешь ли ты, где пропадает Андрей Черкасский, помнится утре он был на забаве.

Стольник, немного подумав, сказал.

— Ты ж его, Пётр Алексеевич, отправил в Москву за пороховым зельем.

"Точно" — вспомнил, что обещали царю стрельбу пушечки показать, и я отправил хитрого татарина, выбить доброго качеством пороха. В прошлый раз для мушкетиков дали какой-то гнилой, который горел, шипел, но не взрывался.

— Ты съезди в Останкино до Черкасских, да прознай, не даст ли мне боярин плодов, что у него в садах на цветке Томаталь растут. Только зелены не бери, бери жёлты али красны.

— Прости, великий государь, не вели казнить, не расслышал, как светок сей ты назвал.

— Томаталь!

— Домададь?

— ТОМАТАЛЬ! Дурачина!

— Не гневайся, государь, исполню все, как велишь.

— А как я велю? Повтори!

— Чему вторить то, Пётр Алексеевич?

— Чего велю тебе, то и повтори.

— А чего ты велишь?

Я постепенно начал закипать от такой тупизны. Спасало только то, что фамилии знатная у него была — Хрущёв. Не столь знатная для Москвы, сколько для всякого попаданца. А то Высоцкого здесь не поймут, до Калашникова как до Пекина раком, но вот "замочить Хрущева" я теперь точно смогу. И пусть этот Хрущёв — симпатичный парень с типично рязанским лицом, а не лысый и толстый партийный вождь, но для "красоты попадания" хоть одно дело сделать надо. Что зря я его из жильцов в стольники поднял? Подумал: "Интересно, а если все, кого планировали вселить, по одному Хрущеву завалят, то, сколько тех на Москве останется. Вроде у его отца — думского дворянина Федьки Хрущева только один сын был, всё дочки, в основном, и дочки".

Я ещё несколько минут пытался добиться понимания стольника куда идти и что спросить. Упарился! В это время к нам подошли князь Борис Голицын и мой наставник Никита Зотов. И почти в один голос поздоровались:

— Здоровья тебе, Пётр Алексеевич! Здоровья и тебе, царевна!

— Здравствуй и ты, князь Борис Алексеевич, и ты, учитель мой!

Майор посмотрел на стоящего рядом стольника. Сегодня мы, наконец, собрались определиться с дальнейшими планами. А то всё забегут, поздороваются и снова исчезнут из дворца. Или к матушке засядут — не дождёшься. Я отослал Никиту исполнять поручение и остался сидеть, ибо "негоже самодержцу вставать навстречу своим холопам". Голицын спросил:

— Чего Пётр, надумал мочить кукурузника? Так сперва надо песню спеть, потом чертёж нарисовать!

— Да ладно, пускай живёт. Я чай, не тупее многих парнишка, зато каков красавец! Чистый, незапятнанный русский генофонд.

— Ты бы, государь, следил бы за речью своей! — затянул известную песню Голицын — Не ровен час кто услышит.

Я оглянулся — мамки и стольники сидели на лавках довольно далеко, в тени сада и к разговору не прислушивались. Воинские холопы кравчего сами принесли лавку. Голицын и Зотов сразу пристроились на ней.

— А не всё ли равно теперь, Вадим? — спросил Майора Учитель. — И так уже завернули всю историю в новое русло. Я пять лет каждый свой шаг выверял, каждое действие не раз обдумывал, чтобы воздействие на политику было минимальным. А сейчас всё кувырком пошло — всю хованщину в один месяц уложили. Вот скажи, Дима, зачем ты к стрельцам выбегал? А если бы убили тебя? Зачем Наташку прыгать заставлял? Лестницу-то уже несли. А если бы она убилась?

При этих словах Наташка вздрогнула.