Государева крестница

Эти опасения скоро забылись, зато позже пришли другие. Сам государь о крестнице своей более не вспоминал, и на первых порах это, бывало, нет-нет и царапнет лёгкой обидой: мог бы и вспомнить, коли сам предложил такое. Слаб человек, и, чтобы возгордиться, ему много ли надо; вот и Никиту Фрязина одолевали порой тщеславные не по чину мечтания: подрастёт-де Настя, возьмут её «наверх», к царицыному двору, а там же, глядишь, и жених сыщется... Позднее от эдаких замыслов впору было только крестным знамением обороняться — чур меня, чур, спаси и сохрани! Тринадцатый год шёл оружейниковой дочке, когда отдала Богу светлую свою душу государыня царица Анастасия Романовна, и вместе с нею отлетело что-то доброе от Московской державы. Злопамятный и жестокий от природы, в отрочестве потехи ради лютовавший над челядью и бессловесными тварями, Иоанн снова осатанел после смерти любимой жены, — та, похоже, одним своим присутствием проливала мир в его сердце.

Были и другие добрые советники в те времена — много радевший о просвещении митрополит Макарий, царский духовник Сильвестр, окольничий Алексей Адашев. Теперь не стало никого. Едва выждав год, государь женился вторично. Сей раз выбор его пал на дикую, бешеного нрава черкешенку Марию Темрюковну, и та словно навела на супруга какую-то порчу: двор стал быстро превращаться в сущий вертеп. Пьянство, забавы самые зверские, гнусное распутство вплоть до содомского греха, коему первый пример подавал сам царь с женоподобным выродком Федькой Басмановым, — богобоязненные москвичи смотрели на всё это с ужасом, иноземцы же с брезгливым любопытством и презрением, злопыхательски объясняя дикие дворцовые нравы безнравственностью и дикостью русского народа в целом.

Никиту Фрязина теперь в дрожь бросало от одной мысли, что «наверху» могут вспомнить о царёвой крестнице и вытребовать её в сенные девушки к непотребной черкесской ведьме. Много повоевавший на своём веку, под Казанью не кланявшийся татарским стрелам и ядрам, он обмирал всякий раз, будучи зван во дворец. Звали же частенько — заказы, как назло, сыпались один за другим, царём пуще прежнего овладевала болезненная подозрительность и недоверие к окружающим, и он старался понадёжнее прятать от мнимых или действительных боярских соглядатаев свои бумаги, требуя оснащать сундуки и ларцы всё более сложными и хитроумными запорными устройствами.

А Настя росла и хорошела. Слава Богу, она и знать не знала о своём страшном крёстном, беречь от неё эту тайну Никита наказал няньке Онуфревне так же крепко, как некогда — от соседей.

— Смотри, старая, — погрозил он ей однажды, — проведает про то Настёна — я те голову отверчу.

— Да что ты, батюшка, Бог с тобой, нешто я вовсе из ума выжила! А ить спросить может, кто ейный божатушко, пошто в дому не бывает, гостинцев не шлёт. Чего сказать-то тогда?

— А ничо не говори. Съехал, скажи, с Москвы давно уж, а куда — неведомо...

Скорее бы уж замуж девку сбыть, думал он, хотя представить себе это было нелегко — остаться вдруг одному. Души в Насте не чаял, хотя того старался не показывать, дабы не избаловалась сверх меры. Хотя куда уж боле! Балованной росла дщерь — теперь как ни таись за показной суровостью, а всё равно отцовских чувств не скроешь. Она и поняла сызмальства, что ей всё с рук сойдёт, чего бы ни натворила.

3

В эту субботу под вечер Никита Фрязин возвращался от кузнеца, которому носил закалить несколько готовых пружин: сам в тонком искусстве закалки был не силён и, случалось, ошибался. Что ж, каждому своё! Пружины кузнец закалил на славу, тут же испытали их и на сгиб, и на излом, и Никита не отказался от приглашения отобедать. За обедом вместе с кузнечихой незаметно усидели втроём сулею крепкого мёду, и шёл теперь оружейник в весёлом расположении духа, сбив шапку набекрень и выпевая себе под нос «Богородице Дево, радуйся». Настя, поди, уже дома — с утра отпросилась погулять с подружками, поглядеть на проезд ливонских послов. А чего ими, нехристями, любоваться? Ладно, дело молодое, успеет ещё в четырёх стенах насидеться, как станет мужней женой...

Он уже подходил к своему переулку, как услышал голос, истошно окликавший его по имени. Фрязин оглянулся — соседский мужичонка со всего духу пылил лаптями, спотыкаясь и путаясь в полах однорядки.

— Бяда, Михалыч! — крикнул, подбегая. — Ой, бяда! Дочка твоя стрельца насмерть зашибла, уже везут!

Хмель вмиг улетучился, хотя Никита и не поверил услышанному — мелет такое, сам небось допился до зелёных чертей...

— Ты чего ревёшь несуразное, — спросил он ослабшим вдруг голосом, — спьяну, што ль, приснилось...

— Какое приснилось, Михалыч, тверёзый я ноне, вот те крест! Убила, говорю, лошадка-то ейная на Тверской спужалась да понесла, где спуск к Неглинке, там ить круто книзу, она и запузырила, а стрелец ездовой тут случись — догнал, хотел, видно, остановить, так ему бы её с седла поймать, а он сдуру и спешись — так кобылёнка его и сшибла к едрёной матери, прям под колесо! Во бяда-то...