Государева крестница

Дальше Никита не слушал. Добежав до угла, он увидел ворота своего двора настежь, кучу любопытных, незнакомого вороного коня — рослого кабардинца, как определил он с первого взгляда, хорошо разбираясь в лошадях. Настину упряжку как раз вводили в ворота, держа с обеих сторон под уздцы, сама виновница шла следом, рыдая в голос, утешаемая жёнками, а на двуколке полулежал кто-то в стрелецком, брусничного цвета, кафтане, схватившись за голову. Живой, слава Те Господи.

Хозяин подоспел, когда пострадавший уже слез на землю и рукавом утирал со лба кровь. Размазавши её по лицу и окровавив даже усы и коротко подстриженную русую бороду, он сделался страшен — Настя, узрев его в таком виде, заголосила ещё пуще.

— Цыть, дура! — прикрикнул отец. — Онуфревна, уведи, чтоб духу её тут не было! Да сама не зашиблась ли, упаси Господь?

Настя отрицательно замотала головой и дала себя увести. Стрельцу принесли бадейку воды, он стал мыться, покряхтывая, но кровь не унималась.

— Голова цела ли? — спросил уже успокоенно Никита, всматриваясь в нечаянного гостя.

— Цела, что ей сделается... Рассадил порядком, вот и хлещет. Вели, хозяин, паутины добыть погуще да тряпицу дай какую ни есть...

Никита послал работника в амбар добывать паутину, велел принесть чистой ветошки. Перевязанный, стрелец поклонился:

— Ну, спаси Бог, поеду я. Скажи хоть, как тебя звать-то, за кого свечку поставить — что не дал кровью истечь, — добавил он с белозубой улыбкой.

— Фрязины мы, — со сдержанным достоинством отозвался Никита. — Слыхал, может.

— Фрязин, оружейник? Как не слыхать, не ты ли нонешним летом полковнику нашему самострел ладил?

— Я много чего ладил, и не только полковникам.

— По батюшке-то как звать?

— Никита Михайлов сын.

— Спаси Бог, Никита Михалыч, — повторил стрелец. — А я Лобанов Андрей, сотник Кашкаровского приказа. Дочке, слышь, не давай каурую запрягать — лошадёнка видная, да с норовом, ненадёжная...

Морщась, он потрогал голову и пошёл к своему коню, но вдруг замер и, пошатываясь, привалился к стене.

— Да куды тебе ехать, — с досадой проговорил Никита. — Эй, отведите-ка сотника в повалушку, что с работной рядом, пущай отлежится...

Велев ещё расседлать и поставить в конюшню сотникова аргамака, он ушёл ко всенощной, не заглянув в светёлку к Насте, дабы прочувствовала, что гневен. После службы, выйдя на паперть, не удержался — пожаловался попу на свои огорчения.

— Разбаловал ты чадо, Михалыч, а сие — грех. За чадо ты в ответе перед Господом, — наставительно сказал поп.

— Да что ты мне, батька, пустое долдонишь, — в сердцах огрызнулся Никита. — Сам, што ль, того не понимаю? Посоветуй лучше, как с этаким чадом управиться, я уж и так в строгости держу.

— Знаю я твою «строгость». А управиться просто: потачки не давай. Сказано убо: язви дщерь в юности, да не уязвит тя в старости.

— Легко сказать, «язви», — пробормотал Фрязин. — Такую уязвишь, чёрт ли с ней сладит.

— Кого в храме Божием поминаешь, кощунник! — прикрикнул на него поп, огрев по лбу тяжёлым, литой меди, наперсным крестом. — Да ещё под праздник, пёсий ты сын!

— Прости, он же и попутал... — виновато отозвался Никита, потирая лоб.

Придя домой, велел собирать ужинать и кликнуть дочь. Та вошла с виноватым видом, приласкалась несмело.

— Буде ластиться-то, — сказал он сурово. — Чует кошка, чьё мясо съела... Сотник живой ещё?

— Живой, тятенька, спит вроде.

— Пущай спит, будить не надо. Теперь вот что, Настасья. Я тебе сколь раз говорил — каурую в упряжку не брать?

— Да выезжала я на ней и ране, ничего не приключалось. Ныне-то ведь как вышло? Скоморохов этих с литаврами нечистик принёс, а тут ещё и поводырь, — они в литавры как бухнут, миша как заревёт — испугалась Зорька, ещё б не испугаться! А я, как назло, вожжи ещё упустила.

— Да что вожжи! Голова твоя где была — в толпищу такую лезть? Одно дело — в поле прокатиться, где тихо, дак не в толпу же! Зорька кобыла норовистая, пужливая, и сотник этот то же сказал, — с первого взгляда увидел, что с норовом. В общем, Настасья, такое дело: будешь и дале своевольничать — пеняй на себя, велю Онуфревне маленько посечь тебя вицами. Берёз на дворе довольно.

— Меня-то за что? — изумлённо спросила дщерь. — Зорьку пусть и секут, не я стрельца зашибла! Тять, а тять?

— Ну, чего тебе?

— А стрелец пригожий, правда?

Отец не нашёлся что сказать, только крякнул.

— Тятенька, как звать-то его, не сказал?

— Тебе это ненадобно, — сказал отец твёрдо. — Теперь припоминаю — видал я его раз-другой в кремле, он там караулы обходил. Лобанов Андрюшка, Кашкаровского полку сотник. Любопытно, из боярских ли детей аль дворянин? Хотя теперь всё едино, службой всех поравняли...

— Андрюшка, — мечтательно проговорила дщерь, щурясь на огонь свечи.

Отужинав, Никита отправился к себе в работную, чтобы перед сном отдохнуть за любимым делом, забыть о дневных хлопотах и досадах. По пути заглянул в каморку — Лобанов спал, дышал ровно.

«Оклемается, бес этакой», — успокоенно подумал, без стука затворяя за собой дверь.