Государство и политика

– Что? Не геометрию ли разумеешь ты? – спросил он.

– Это самое, – отвечал я.

– Судя по тому, в какой степени приложима она[390] к войне, – сказал он, – явно, что идет; ибо и при расположении лагерей, и при занятии мест, и при стягивании либо растягивании войск, и при всех военных построениях как во время самых сражений, так и во время походов, геометр много отличается от не-геометра.

– Но для таких вещей, – примолвил я, – достаточна малая часть геометрических и арифметических выкладок, часть же их большая, простирающаяся далее, должна смотреть, что здесь направляется способствовать легчайшему усмотрению идеи блага. А направляется к этому, говорим, все, понуждающее душу обращаться к тому месту, где обитает блаженство сущего, которое она всячески должна видеть.

– Ты правду говоришь, – сказал он.

– Но как скоро геометрия нудит созерцать сущее, то она принадлежит нам, а если бытное[391]

, то – не принадлежит.

– Да, мы говорим так.

– В том-то, – сказал я, – не будет у нас сомневаться никто, хоть немного опытный в геометрии, что берущиеся за это знание делают совершенно противное употребляемым ими словам[392].

– Как? – спросил он.

– Ведь они говорят очень смешно и подчиняются необходимости; ибо, как будто делая что-нибудь и для дела повторяя все свои термины, построим, говорят, четвероугольник, проведем или приложим линию, и издают все подобные звуки, между тем как целая эта наука назначается для знания.

– Без сомнения.

– Не должно ли согласиться еще и в том?

– В чем?

– Что назначается она всегда для знания существенного, а не для того, что бывает и погибает.

– На это легко согласиться, – сказал он, – потому что геометрия всегда есть знание сущего.

– Следовательно, почтеннейший, она может влечь душу к истине и развивать философское мышление, чтобы держимое нами теперь внизу, чего не должно быть, она держала вверху.

– Сколько возможно более, – сказал он.

– Стало быть, надобно, – примолвил я, – сколько возможно строже приказать, чтобы в прекрасном твоем городе граждане никаким образом не оставляли геометрии; ибо и боковое в ней немаловажно.

– Что такое боковое? – спросил он.

– То, о чем ты говорил, – отвечал я, – приложение геометрии к делам воинским. Да и для всех наук, чтобы лучше изучить их, знаем, – всесторонняя разница, занимался ли кто геометрией или нет.

– В самом деле, всесторонняя, клянусь Зевсом, – сказал он.

– Так предложим ли это юношам как вторую науку?

– Предложим, – сказал он.

– Что же еще? Третьею не поставить ли астрономии? Или тебе не кажется?

– Мне-то кажется, – сказал он, – потому что астрономия осязательно представляет чувству и годовые времена, и месяцы, и годы, что нужно не только для земледелия и кораблеплавания, но не меньше и для военачальствования.

– Любезен ты[393], – заметил я, – кажется, боишься, как бы не показалось народу, что предписываешь науки бесполезные. Тогда как не слишком худо, а трудно поверить, чтобы сими науками очищался и оживлялся какой-то орган души каждого человека, расстроенный и ослепленный иными делами, – беречь этот превосходнейший было бы важнее, чем тысячи глаз; потому что им одним созерцается истина. Итак, кто будет согласен с тобою в мыслях, тому слова твои чрезвычайно как понравятся, а которые нисколько не сочувствуют этому, те естественно подумают, что ты ничего не говоришь; потому что не заметят в них другой уважительной пользы. Смотри же отсюда, из этих ли с кем-нибудь беседуешь ты, или ни с кем из них, но ведешь речь большею частью для самого себя, хотя не позавидовал бы, если бы и другой кто мог сколько-нибудь воспользоваться ею.

– Действительно, – сказал он, – я хочу большею частью для себя самого и говорить, и спрашивать, и отвечать. Так повороти назад[394], – примолвил я, – ибо теперь ведь мы неверно взяли то, что следует за геометрией.

– Как же взяли? – спросил он.

– После поверхности, – отвечал я, – ухватились уже за твердое в движении, не взявши наперед твердого самого в себе[395]. А правильная последовательность будет, если, после второго развития, мы возьмем третье, что, вероятно, есть развитие кубов, имеющее глубину.

– Конечно, так, – сказал он, – но это-то, Сократ, кажется, еще не найдено.

– На то есть две причины, – продолжал я, – ни один город не уважает кубического развития, – во-первых, потому что трудное исследуется слабо, – во-вторых, потому что исследователи нуждаются в наставнике, без которого найти это нельзя и которому сперва трудно родиться, да когда бы он, как теперь, и родился, высокоумные исследователи не поверили бы ему. Но если бы весь город единодушно положил уважать это, а наставники слушались его и свои исследования непрерывно и настоятельно объявляли, – каковы они[396], то неудивительно, что искомое открылось бы. Ведь и теперь, несмотря на то, что народ презирает и стесняет это занятие, а исследователи не могут доказать, почему оно полезно, – несмотря на все такое уродование дела, оно, по своей заманчивости, возрастает.