Государство и политика

– Как бы пригвоздив глаза к астрономии, – сказал я, – ты, должно быть, как бы пригвождаешь также уши к гармоническому движению, – и эти звания, по-видимому, сходны одно с другим, о чем говорят пифагорейцы и в чем мы, Главкон, согласимся с ними. Или как сделаем?

– Так, – сказал он.

– Но поколику это дело большое, – примолвил я, – то спросим их, как говорят они об этом и, сверх сего, об ином; а сами, кроме всего такого, сохраним собственное правило[400].

– Какое?

– Чтобы те, которых будем воспитывать, не взялись у вас учиться чему-нибудь, в этих познаниях несовершенному, что всегда направляется не к тому, к чему, как мы недавно говорили об астрономии, должно направляться все. Разве не знаешь, что пифагорейцы и в отношении к гармонии берут подобное этому худшее?[401]

Взаимно соразмеряя созвучия и звуки, они, как и астрономы, трудятся безрассудно[402].

– Да, клянусь богами, – сказал он, – дело-то смешное: толкуя о каком-то сгущении тонов[403] и прикладывая уши, они извлекают звук как бы из ближайших звуков. Одни из них говорят, будто слышат какой-то еще отголосок в средине, так что расстояние, которым надобно измерять звуки, у них самое малое; а другие спорят, что такое звучание в подобии доходит уже до тожества, но как первые, так и последние ставят уши выше ума.

– Ты говоришь, – примолвил я, – о тех добрых музыкантах, которые, вертя колки ключами, испытывают звуки и не дают покоя струнам[404]. Но чтобы не распространяться о том, как, ударяя также смычком, они заставляют струны изображать то жалобу, то отказ, то страсть[405] – я оставляю подобные изображения и не буду говорить о тех музыкантах, а скажу о других, которые, как сейчас замечено, имеют в виду гармонию; ибо делают то же, что делается в астрономии: они в таких слышимых созвучиях ищут чисел, а к высшим вопросам[406]

не восходят, чтобы наблюдать, какие числа созвучны и какие нет, и отчего бывает то и другое.

– Гениальное дело высказываешь ты, – примолвил он.

– По крайней мере полезное для исследования прекрасного и доброго; а иначе рассматриваемое, оно не будет полезно.

– Вероятно, – сказал он.

– Думаю даже, – продолжал я, – что и последовательность всех тех наук, которые мы рассмотрели, если обращаемо будет внимание на взаимную близость и сродство их и превзойдет соображение, находятся ли они во взаимном отношении, – и такая последовательность их поможет нам несколько дать им направление к тому, к чему хотим, и мы будем трудиться не напрасно; а в противном случае – напрасно.

– И я то же предсказываю, – примолвил он, – но ты, Сократ, говоришь о деле очень трудном.

– На начало или на что указываешь? – спросил я. – Разве не знаем, что все эти начала суть начала того закона, который надобно изучить? Ведь такие люди не кажутся тебе, конечно, сильными диалектиками[407].

– Нет, клянусь Зевсом, – сказал он, – разве уж очень немногих встречал я между ними.

– А не имеющие силы-то ни дать, ни принять основание[408], – примолвил я, – вероятно, не будут знать того, что, говорим, нужно знать.

– Да, и тут опять – нет, – сказал он.

– Так не это ли тот закон, – спросил я, – которым ограничивается диалектика, Главкон? И этому закону, как мыслимому, может подражать сила зрения[409]

, которая, говорили мы, берется смотреть на самых уже животных, на самые звезды и наконец на самое солнце. Таким образом, кто приступает к диалектике без всяких чувств, кто стремится к сущему самому в себе умственно и не отступает от диалектики, пока не постигнет своею мыслью благо существенное, тот становится у самой цели мыслимого, как первый в то же время – у цели видимого.

– Без сомнения, – сказал он.

– Что же? Не диалектическим ли называешь этот ход?

– Как не диалектическим?

– Но освобождение-то от уз, направление от теней к образам и свету, обратное восхождение из той пещеры на солнце и, тогда как там не было силы смотреть на животных, на растения и на свет солнечный, а только на отражения в воде, – здесь – явление возможности видеть отражения божественного и тени сущего, но не тени образов, составляющиеся чрез подобный свет, в зависимости от солнца, – весь этот труд искусств, как мы видели, имеет силу возводить наилучшую часть души к созерцанию превосходнейшего в существенном, подобно тому, как тогда светлейшая часть тела направляема была к усматриванию яснейшего в телесном и видимом мире[410].

– Я принимаю это, – сказал он, – принять твои слова кажется мне делом, конечно, весьма трудным; однако, с другой стороны, трудно опять и не принять их. Впрочем – ведь не в теперешнее только время я слушаю тебя; придется нередко встречаться и опять: допустивши то, что говорится теперь, мы перейдем и к самому закону и рассмотрим его так, как рассмотрели начало. Говори же, в чем состоит способ силы диалектической, на какие виды делится он и каковы его пути; ибо они-то уже, как видно, приведут туда[411], где путешественник найдет как бы отдохновение и конец своего странствования.