Государство и политика

– Что же? Те-то, которые кто-нибудь, одумавшись с молодых лет, мог бы оставить, тем более что они не делают ничего доброго[453], а иные делают даже противное: все эти если мы назовем не необходимыми, не хорошее ли дадим им название?

– Конечно, хорошее.

– Так возьмем какой-нибудь пример тех и других, чтобы сказать о них вообще[454], каковы они[455].

– Да, надобно.

– Желание есть, сколько требуют того здоровье и рост, – желание хлеба и варева не необходимо ли?

– Я думаю.

– И первое-то необходимо потому и другому: оно и полезно, и может прекратить жизнь[456].

– Да.

– Последнее же, по крайней мере, доставляет некоторую пользу для роста.

– Без сомнения.

– Но что, если желание простирается далее этих кушаний – к другим, разнообразнейшим, если, быв с детства очищаемо и образуемо, оно у многих может проходить, а не то, – бывает вредно как для тела, так и для души, относительно ее разумности и рассудительности? – не правильно ли будет назвать его не необходимым?

– Весьма правильно.

– Так не назовем ли желаний этого рода расточительными, а тех, поколику они полезны для дел, сберегательными?

– Почему не назвать?

– Не то же ли скажем о желаниях любовных и о других?

– То же.

– Стало быть, и о том, кого недавно назвали трутнем? Ведь мы говорили, что он водится такими именно удовольствиями и находится под властью пожеланий не необходимых, тогда как человек бережливый и олигархический удовлетворяет необходимым.

– Да как же.

– Теперь скажем опять, – продолжал я, – как из олигархика происходит человек демократический. Происхождение его большею-то частью совершается, по-видимому, следующим образом.

– Каким?

– Когда юноша, вскормленный, как мы недавно говорили, без воспитания и в правилах скупости, попробует трутневого меду и сроднится с зверскими и дикими нравами, способными возбуждать в нем разнообразные, разнородные и всячески проявляющиеся удовольствия; тогда-то, почитай, бывает в нем начало перемены олигархического его расположения в демократическое.

– Весьма необходимо, – сказал он.

– Как город изменяется в своем правлении, когда приходит к нему помощь с другой, внешней стороны, – помощь подобная подобному: не так ли изменяется и юноша, если помогают ему известного рода пожелания, превзошедшие извне – от другого, но сродные и подобные пожеланиям его собственным?

– Без сомнения.

– А как скоро этой помощи-то, думаю, противопоставляется другая – со стороны его олигархической, например, со стороны его отца или иных родственников, и обнаруживается внушениями и выговорами, то, конечно, является в нем восстание и противовосстание – борьба с самим собою.

– Как же.

– И демократическое расположение иногда, думаю, отступает от олигархического; так что из пожеланий одни расстраиваются, а другие, по возбуждении стыда в душе юноши, изгоняются.

– Да, иногда бывает, – сказал он.

– Потом, однако ж, из изгнанных пожеланий, иные, сродные с невежественным воспитанием отца, будучи подкармливаемы, снова, думаю, растут и становятся сильными.

– В самом деле, обыкновенно так бывает, – сказал он.

– Тогда они увлекают юношу к прежнему сообществу и, лелеемые тайно, размножаются.

– Как же.

– А наконец почуяв, что в акрополисе юношеской души[457]

нет ни наук, ни похвальных занятий, ни истинных рассуждений, которые бывают наилучшими стражами и хранителями лишь в рассудке людей боголюбезных, овладевают им.

– Да и, конечно, так бывает, – сказал он.

– И место всего этого занимают, думаю, сбежавшиеся туда лживые и надменные речи да мнения.

– Непременно, – сказал он.

– Поэтому не пойдет ли он снова к тем Лотофагам[458] и не будет ли жить между ними открыто? А если к бережливой стороне души его придет помощь от родных, то надменные те речи, заперши в нем ворота царской стены, даже не допустят этой союзной силы и не примут посланнических слов, произносимых старейшими частными людьми[459], но, вспомоществуемые многими бесполезными пожеланиями, сами одержат верх в борьбе и, стыд называя глупостью, с бесчестием вытолкают его вон и обратят в бегство, а рассудительность, именуя слабостью и закидывая грязью, изгонят, равно как умеренность и благоприличную трату удалят, будто деревенщину и низость.

– Непременно.

– Отрешив же и очистив от этого плененную ими и посвящаемую в великие таинства[460] душу, после сего они уже торжественно, с большим хором вводят в нее наглость, своеволие, распутство и бесстыдство, и все это у них увенчано, все это выхваляют они и называют прекрасными именами – наглость образованностью, своеволие свободою, распутство великолепием, бесстыдство мужеством. Не так ли как-то, – спросил я, – юноша, из вскормленного в необходимых пожеланиях, переменяется в освобожденного и отпущенного под власть удовольствий не необходимых и бесполезных?

– Без сомнения, – сказал он, – это очевидно.