Государство и политика

– Так, – сказал он, – впрочем, нечасто делает это чернь, если не попробует немного меду.

– А не тогда ли она всякий раз пробует его, – спросил я, – когда вожди народа, отняв имущество у владельцев и раздавая его черни, могут большую его часть брать себе?

– Да, именно так и пробуют они, – сказал он.

– Поэтому ограбленные принуждены бывают защищаться, говоря вслух черни и делая что можно.

– Как же иначе?

– Между тем другие подали донос, будто те злоумышляют против черни и намерены быть олигархами, тогда как нововведений им вовсе не хотелось.

– Что же далее?

– Наконец, видя, что чернь решается обидеть их не по своей воле, а по незнанию, поколику вводится в обман наветами клеветников, ограбленные, уже в самом деле, хотя-не-хотя, становятся олигархами, и тут движутся не собственною волею, но подстрекаются к этому злу жалом того трутня.

– Точно так.

– В этом случае делаются доносы, следствия, состязания друг с другом.

– Конечно.

– Тогда чернь не ставит ли впереди себя с особенным значением, по обычаю, кого-нибудь одного, питая его и сильно выращая?[474]

– Да, это в обычае.

– Следовательно, явно, – примолвил я, – что если рождается тиран, то вырастает он не из чего более, как из корня, называемого предстоятельством[475].

– Очень ясно.

– Но каково начало перехода от предстоятельства к тиранству? Не явно ли, впрочем, что этот переход открывается, как скоро предстоятель начнет делать то же, что в мифе говорится об аркадском храме ликейского Зевса?[476]

– А что там говорится? – спросил он.

– То, что попробовавши человеческой внутренности, иссеченной с внутренностями прочих жертв, необходимо ему сделаться волком. Или ты не слыхивал этого сказания?

– Слыхал.

– Таким же образом и предстоятель черни, пользуясь совершенным повиновением народа, не будет воздерживаться от единоплеменной крови, но по ложным доносам, как это вообще бывает, приводя обвиняемого пред суд, станет оскверняться убийством, отнимать у человека жизнь, языком и нечестивыми устами пробовать родственной жертвы, изгонять в ссылку, убивать, подписывать снятие чужих долгов и раздел земли. После сего этому человеку не предписывает ли необходимость и самая судьба – либо погибнуть от врагов, либо тиранствовать, и из человека сделаться волком?

– Крайне необходимо, – сказал он.

– И этот-то, – прибавил я, – не будет ли восставать на всех, у кого есть имение?

– Так.

– А лишенный власти и возвративший ее независимо от врагов, не сделается ли на своем поприще тираном?

– Очевидно.

– И если враги бессильны будут низвергнуть его, или, обнося пред городом, умертвить, то не задумают ли они приготовить ему смерть тайно, насильственную?

– Это и в самом деле часто бывает, – сказал он.

– Посему достигшие этой степени повторяют известнейшее тиранское требование – требуют от черни нескольких телохранителей, чтобы помощник ее оставался невредимым.

– Конечно, – сказал он.

– И народ-то дает, боясь, думаю, за него и нисколько не опасаясь за себя.

– Конечно.

– Видя же это, друг мой, человек, имеющий деньги, а вместе с деньгами приобретающий причину быть ненавистником народа, по оракулу[477], который дан был Крезу, «бежит к каменистому Эрмосу, не остается в отечестве и не стыдится прослыть малодушным».

– Потому что иначе стыдиться в другой раз ему не пришлось бы, – сказал он.

– А если, думаю, схватят его, – примолвил я, – то предадут смерти.

– Необходимо.

– Между тем тот самый предстоятель становится столь великим, что в своем величии не лежит на земле, но, низвергнув многих других, стоит на козлах города[478] и, вместо предстоятеля, является тираном.

– Почему же и не быть этому? – сказал он.

– Так рассматривать ли нам, – спросил я, – счастье и этого человека, и города, в котором находится такой смертный?

– Конечно, рассмотрим, – отвечал он.

– Не правда ли, – сказал я, – что в первые дни и в первое время он улыбается и обнимает всех, с кем встречается, не называет себя тираном, обещает многое в частном и общем, освобождает от долгов, народу и близким к себе раздает земли и притворяется милостивым и кротким в отношении ко всем?

– Необходимо, – сказал он.

– Если, из внешних-то неприятелей, с одними, думаю, он примирился, а других разорил, и с этой стороны у него покойно; то ему на первый раз все-таки хочется возбуждать войны, чтобы простой народ чувствовал нужду в вожде.

– И естественно.

– Внося деньги, граждане не терпят ли бедности? И каждый день занятые пропитанием себя, не тем ли меньше злоумышляют против него?

– Очевидно.

– А если только начинает он, думаю, подозревать, что кто-нибудь имеет вольные мысли и не попускает ему властвовать,· то, по какому-нибудь поводу, не губит ли таких среди неприятелей? И для всего этого не необходимо ли тирану непрестанно воздвигать войну?

– Необходимо.

– Делая же это, не тем ли более подвергается он ненависти граждан?

– Как же не подвергаться?

– Тогда граждане, способствовавшие к его возвышению и имеющие силу, не будут ли смело говорить и с ним и между собою, и, если случатся особенно мужественные, не решатся ли осуждать текущие события?

– Вероятно-таки.