Государство и политика

– Поэтому тиран, если хочет удержать власть, должен незаметно уничтожать всех этих, пока не останется у него ни друзей, ни врагов, от которых можно было бы ожидать какой-нибудь пользы.

– Явно.

– Стало быть, ему надобно насквозь видеть, кто мужествен, кто великодушен, кто умен, кто богат; и он так счастлив, что – хочет не хочет, должен ко всем этим находиться во враждебном отношении и злоумышлять против них, пока не очистит города.

– Прекрасное же очищение! – сказал он.

– Да, противоположное тому, какое предписывают врачи относительно тела, – примолвил я, – последние изгоняют самое худое и оставляют самое хорошее; а он – наоборот.

– Впрочем, это, как видно, ему необходимо, если хочет властвовать, – сказал он.

– Стало быть, той блаженною связан он необходимостью, – продолжал я, – которая повелевает ему или жить с толпою негодных да еще и ненавидящих его людей, или вовсе не жить.

– Именно той, – сказал он.

– А не правда ли, что, действуя подобным образом, чем большую будет он навлекать ненависть со стороны граждан, тем большая и разнообразнейшая понадобится ему стража?

– Как не понадобиться?

– Кто же эти верные? Откуда созвать их?

– Сами летом сбегутся во множестве, – сказал он, – если даст требуемое жалованье[479].

– Мне кажется, ты, клянусь собакой, говоришь опять о трутнях, – примолвил я, – о каких-нибудь разнородных иностранцах.

– И справедливо кажется тебе, – сказал он.

– А туземцев разве не захочет?

– Каких?

– Отнимет у граждан рабов и, сделав их вольными, образует из них себе стражу.

– Непременно, – сказал он, – если только они будут ему самыми верными.

– И каким блаженным существом назовешь ты тирана, – примолвил я, – если, погубив тех прежних, он будет пользоваться этими друзьями и верными людьми!

– Что делать? Пользуется хоть такими, – сказал он.

– И удивляются ему эти друзья, – продолжал я, – и обращаются с ним новые граждане, а добрые ненавидят его и убегают.

– Как не убегать?

– Так недаром вполне мудрою кажется трагедия, в которой отличился Еврипид.

– Что такое?

– В которой, между прочим, он произнес и ту крепкую мысль[480], что мудрые тираны обращаются с мудрецами[481]. Под этим, очевидно, разумел он, что те мудры, с которыми тиран короток.

– Да он, равно как и другие поэты, тиранию-то превозносит, будто нечто богоподобное[482]

, и во многих иных отношениях.

– Потому-то, как ни мудры творцы трагедий, – примолвил я, – пусть они извинят и нас, и всех тех, которые о правительстве судят подобно нам, что мы не принимаем их в свое государство, именно за похвалы тирании.

– Думаю, что отважнейшие-то из них извинят, – сказал он.

– А прочие-то, думаю, ходят по городам, собирают народ и, получив известную плату, прекрасными, громкими и трогательными возгласами привлекают правительства к тирании и демократии.

– Конечно.

– Сверх того, они получают награды и почести – во-первых, как и следует, от тиранов[483], а во-вторых, от демократии. Но чем выше восходят они по крутизнам правлений, тем слабее становится их честь; так что, как бы запыхавшись, она не может идти далее[484].

– Конечно.

– Так вот куда мы вышли, – примолвил я. – Поговорим теперь о том войске тирана, как оно прекрасно, многочисленно, разнообразно и никогда не принадлежит той стране, которая питает его.

– Явно, – сказал он, – что если в городе есть храмовые деньги, то тиран будет издерживать их[485]

, и когда выдаваемых всякий раз окажется достаточно, будет принуждать червь к меньшему взвозу.

– А что если не будет доставать их?

– Явно, – сказал, – что и сам он, и одночашники его, и друзья, и подруги, будут кормиться за счет отечества.

– Понимаю, – примолвил я, – значит, чернь, создавшая себе тирана, будет и кормить его с друзьями?

– Крайне необходимо, – сказал он.

– Что ты говоришь? – спросил я. – Да если чернь рассердится и скажет, что взрослому сыну несправедливо получать пищу от отца, а напротив, отцу – от сына, что отец родил его и поставил на ноги – не для того, чтобы, когда он будет большой, – поработившись его рабам, кормить и его самого, и рабов его с наплывом других, но чтобы, под его предстоятельством, освободиться ему от находящихся в городе богачей и от людей так называемых благородных[486] (καςῶν κὰγαθῶν)? Ведь тогда она прикажет ему выйти из города, вместе с друзьями, как отец выгоняет из дому сына, вместе с буйными его собутыльниками.

– Узнает же тогда чернь, клянусь Зевсом, – сказал он, – какое животное породила она, взлелеяла и возрастила, и слабейшая, изгонит ли сильнейших.

– Что ты говоришь? – спросил я. – Тиран осмелится делать насилие отцу и, если последний не послушается, будет бить его?

– Да, обезоружив-то отца, – сказал Адимант.

– Так тирана, – примолвил я, – ты назовешь отцебийцею, жестоким кормильцем старости, и это-то, как видно, по общему мнению, будет тирания, выраженная пословицею: чернь, убегая от дыма рабства, налагаемого людьми свободными, попадает в огонь рабов, служащих деспотизму[487], и вместо той излишней и необузданной свободы, подчиняется тягчайшему и самому горькому рабству.