Говорят «особо опасные»

Руководствовался принципом не нарушать нравственных правил, не идти на компромиссы. Меня, правда, и не пытались вербовать, даже намеков не было. В моей повести «Правила игры» заключенный выбивает чекисту челюсть за подобное предложение. Повесть эту хорошо знали чекисты, посадившие меня…

Думал только об одном: «Суметь выжить, успеть еще что-то написать». Невозможность писать была непереносимой. Ведь сам не заметил, как писать-то начал. Но подчеркиваю: решил выжить, не нарушая «правил игры».

Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?

Ответ: Самым трудным для меня была невозможность писать.

Условия жизни определялись правилами «особого режима» — камерное содержание. Поскольку повара были свои, сами заключенные, то на питание не очень жаловались. Люди работали на себя, поэтому старались. Следует отметить, что питание было несоизмеримо лучше, чем даже в следственном изоляторе КГБ в Лефортове. Сравнивать с бытовыми зонами просто не приходится. Даже увеличился «ларек» (право пользования скудной продуктовой лавкой на территории лагеря).

В других лагерях жалуются на холод, сравнивая температурные условия с пытками. У нас были не только свои повара, но и свои кочегары — они старались на совесть. По правилам мы имели право на переписку, одно письмо в месяц. Свиданий с близкими Часто лишали. У меня нарушений не было, и ко мне администрация особенно не придиралась.

Морально в заключении было привычно. Вокруг — достойные, интеллигентные люди. Интересного общения хватало. Это была некоторая компенсация за лишения. Никаких серьезных конфликтов со своими товарищами по заключению не имел. Я прибыл в лагерь в очень тяжелом физическом состоянии. Сказались длительная пересылка, изнурительное следствие. Когда я оказался, наконец, в камере, ко мне все прекрасно отнеслись, я почувствовал отзывчивость и теплоту замечательных людей. А я ведь был единственный русский среди них и они знали, какие обвинения — в национализме, чуть ли не в фашизме — мне предъявляли.

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?

Ответ: Неожиданным для меня было не только освобождение, но и все начавшиеся в стране события. Как и для большинства из нас. Предположения, конечно, были. Мы ведь получали всю прессу, газеты, журналы, слушали радио, смотрели телевизор. Но дальше предположений дело не шло.

Перед освобождением меня перевезли в Лефортово, где продержали четыре месяца. Мне сообщили, что есть намерение меня освободить, и предложили высказать свои соображения по поводу происходящих в стране событий и дать критическую оценку своей предыдущей деятельности. От последнего я отказался, и мое заявление в итоге состояло из трех фраз и не противоречило моим действительным убеждениям; я написал: «События в стране принимаю, дальнейшее свое заключение считаю бессмысленным, прошу рассмотреть вопрос об освобождении». Мне объяснили, что дело, однако, сложное: все-таки статья 70, часть вторая, т. е. преступник-рецидивист, вдвойне особо опасный. Неопределенность длилась четыре месяца. Я ждал; ждал и возвращения назад в зону.

После третьего месяца даже сам попросил вернуть меня в лагерь. И только тогда чекисты сказали мне, что принято положительное решение об освобождении. Показали даже поздравительную телеграмму от американских писателей. Со мной работал чекист Губинский, тот же следователь, который меня и сажал.

На тактические шаги я никогда в жизни не шел. Действительно считаю: нынешнее событие в стране — это уже кое-что. Что будет дальше — не знаю. Мы и на это не надеялись. Сейчас есть возможность каждому себя проявить. Что это? Саморегуляция системы, революционные изменения? Посмотрим.

Придя из тюрьмы домой, я заметил одно изменение. Из окна моей комнаты видно дерево — оно за эти годы выросло на три метра. Пока что я счастлив, счастлив, что могу снова писать. Я уже не верил, что такое случится.