Говорят «особо опасные»

Запомнилось несколько психологически ярких моментов. Приведу один. Второй мой следователь, непрошибаемый и лощеный, вел себя внешне безукоризненно. Идет следствие, он спрашивает — я не отвечаю. Но однажды была хорошая погода, солнце и чистое небо, я вдруг вспомнил стихи. Расслабился и на минуту забыл о том, где я, с кем я. И на очередной вопрос вместо стандартной формулы «Отвечать отказываюсь» машинально произнес: «Да какое все это имеет значение?» Тут же очнулся, хотел извиниться за невежливость. А он вдруг робко произнес: «А как вы думаете, это только нас нет?» И так он спросил, что жаль его стало, и я ему поспешно: «Нет, нет, что вы, всего остального тоже». Следователь опомнился, но допрос скомкался. С тех пор было видно, что он чего-то очень боится, наверное, впервые в жизни глубиной языческой души соприкоснулся с Небытием.

Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?

Ответ:

В лагере практически не был, сразу попал в ШИЗО, предъявив требование выдать Библию и прекратить сжигать мои математические работы. Кроме того, отказывался носить нагрудный знак, работать и вообще выполнять любые правила. Я бы назвал это борьбой за статус военнопленного, каковым себя осознавал (я солдат холодной войны), но назвал более понятно и привычно — за статус политзаключенного.

Конфликты возникали беспрерывно. Уступки допускал лишь тактически полезные. Когда было видно, что требование голодовки собираются удовлетворить, но мешает только амбиция начальства, я говорил: «Видимо, начальство ничего не знает», хотя прекрасно понимал, что знает. На такую уступку шел ради победы. В тюрьме все переменилось. Сразу получил Библию, математические книги. Хотя до отправки своих рукописей на волю было еще далеко. В тюрьме вскоре объявил сухую голодовку — требовал права на переписку с адвокатом. Через год решил вести себя тихо. Когда из газет и рассказов стало известно о начавшихся переменах, как член НТС, военнопленный сделал тактический минимальный шаг навстречу. Решил сначала присмотреться, оценить, а потом уже делать выводы. Пошел на «вооруженное перемирие». Нас, членов НТС, советская пропаганда представляет бандитами с ножами в зубах. Хотел показать, что это не так. Раз забрезжили перемены — присмотримся! Кроме того, мог уже посылать на волю математические работы, писать большие письма на разные темы — они могли представлять интерес (так и произошло) для «Граней». Совокупность этих возможностей я счел важнее мелочных внутритюремных склок, поэтому и пошел на перемирие. Изменилось и отношение ко мне. Мне было интересно разговаривать с чекистом, умным, имеющим свой взгляд на Россию. Интересы дела, которому я служу, для меня выше всего, а уж тем более диссидентских предрассудков.

Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?

Ответ:

Поначалу, в лагере, самое трудное — отсутствие Библии и демонстративное сожжение моих математических работ. Предварительно их на глазах мяли, рвали, оплевывали. Не скажу, что полностью безразлично относился к холоду и голоду. Однако моральные пытки несравнимо страшнее. На следствии, например, со мной «пошутили», сообщив о мнимой «гибели» близкой мне женщины — с целью оказать психологическое воздействие. Письма от матери, хоть и не все, в лагерь доходили. Но пару раз переписку прерывали месяца на два. Потом письма начинали приходить снова. О конфискациях не сообщали, но, поскольку все письма нумеровались, было ясно — их крали.

Пыткой назову и невозможность причащаться, заниматься наукой. Только после конференции по правам человека в Берне я впервые переслал на волю свои статьи.

…Такая вот деталь. Туалетной бумаги, естественно, не водилось. В ШИЗО давали клочки газет, но только на иностранных языках, чтобы не развлекались чтением во время физиологических отправлений. Языков никаких не знаю, потому не мог судить — капиталистические газеты или из стран социализма.