Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— И до женщин я был невоздержанный. Ух, вспомнить боязно!.. Как увижу статную бабу, так меня в дрожь кидает! За сто верст за ней уйду… Попадись мне в молодости такая Наташа, агрономша наша, — не упустил бы! Ни за что! — Он на минуту умолк, прислушиваясь, как в стойлах похрустывал на зубах лошадей корм, глухо стучали о настил копыта. Терентий свертывал дрожащими загрубелыми пальцами папиросу.

— Так вот, Владимир Николаевич, попалась мне в молодости как раз такая женщина, вроде Наташи. Царица! Жила она в прислугах у богатеев Рогожиных, в сорока верстах отсюда, в большом торговом селе Нежном, на Суре. Рогожины лаптями торговали. По селам скупали — и в город… А как я узнал Маришу? Через отца. Отец мой служил у Рогожиных дворником, кучером, сторожем — одним словом, всякой дыре затычка. Встретились мы с ней, с Маришей, поглядели друг дружке в глаза — и крышка, искорка заронилась в сердце, огонек побежал по жилам, загорелась душа невозможным огнем, не потушить ничем! Сговорились мы уехать. Куда? А куда глаза глядят, только б вместе… Но прежде я решил у Рогожиных лошадей увести…

Терентий, затягиваясь горьким дымом, сокрушенно покачал головой.

— Нет, это были не лошади — птицы. Вороные птицы! Гляжу на них, глаз не могу оторвать, и всего трясет… Шеи лебединые, ноги хрупкие, беспокойные, по спине не шерсть — шелк переливается, от глаз жаром пышет… Украду! Жизнь положу, а украду! Прокачу свою суженую на вороных птицах!.. А тут еще беда нас с матерью постигла: птицы те, лошади, испугались чего-то и понесли отца — не мог справиться. На улице лежало бревно, кряж в три обхвата толщиной, кони перемахнули через него, а тарантас разнесли в щепки, отцу хребет переломило, он две недели поохал и помер… Тогда уж мне ничего не оставалось, как украсть тех коней в отместку Рогожиным — отца нет, руки развязаны…

Неделю кружил по ночам возле их двора, три круга колбасы купил, чтоб задобрить рогожинских кобелей. Сперва близко не подпускали, но потом привыкли, каждый вечер ждали меня с колбасой… Наступил решительный момент.

Терентий в волнении глотал дым, самокрутка, сгорев, жгла ему пальцы и губы. Черные задымленные усы встали торчком.

— Мариша к этому времени уехала вроде бы навестить тетку свою в семи верстах от Нежного… Я знал, где кони стоят, как отпираются ворота. Залез во двор, руки тряска бьет, никак не могу распутать узлы. Лошади, учуяв чужого человека, захрапели, забили копытами. Из дворницкой вышел сторож, собаки, как я их ни задабривал колбасой, завыли, залаяли… Одним словом, меня поймали, били нещадно: братья Рогожины — мужики дюжие, кулаки по пуду! Потом выбросили полумертвого за огород. Опамятовался я под утро, нога покалечена, ребра сломаны, дышать не могу. Однако жизнь брала свое — пополз… Уполз от смерти! Все лето провалялся, отходила мать. Когда выздоравливать стал, все просила: одумайся, говорит, Тереша, остепенись… Какое там степенить! В груди жжет — месть! Хоть и прихрамывать стал, а резвости не потерял. Осенью опять потянуло к дому Рогожиных. Темной ночью поджег дом. Занялся, как костер: я не пожалел керосинцу… И двор загорелся… Пока метались люди, спасали добро, я вороных тех вывел — и наутек! Заехал за своей Маришей, и в ту же ночь подались мы на Волгу, в Лысково…

Терентий замолчал, удрученный невеселыми воспоминаниями. Аребин чуть толкнул его в плечо.

— Где же твоя Мариша?

— Где? — Терентий хитровато взглянул черным молодым глазом. — На чужом, на ворованном к счастью не доскачешь, Владимир Николаевич… Не вышло у нас с ней жизни. Экономического базиса, как говорят теперь, не было для нашего счастья. Лошадей мы продали, прожили… Работать я не хотел: как это мне, лихому парню, да работать на кого-то! Ну, поглядела она на меня, помаялась да и вышла замуж за конторщика какого-то. И я поутих. Воровать лошадей отбило охоту. Только в революцию, когда громили помещика Мятлева, увел я пару золотисто-гнедых рысаков для сельсовета, возил начальство из комитета бедноты…

От исповеди Терентия веяло печалью, холодком неустроенности, тоской по счастью.

Аребин тихо, почти на ощупь шел домой, ногами отыскивая тропинку: темнота, глухая, шубная, навалилась на землю. Теплая дождевая пыль оседала бесшумно, тушила ночные шорохи, огоньки окошек тонули в туманной измороси. Ноги не скользили, а мягко тонули во взбухшей почве. «Для всходов хорошо, — подумал Аребин; он снял шляпу, и волосы, отсырев, похолодели, с бровей срывались капли. — „Не было экономического базиса для счастья“, — повторились горькие слова Терентия. — Да, счастье не носится в воздухе, как там ни взвивай под облака это слово, как ни поэтизируй. Счастье земное, у него должен быть крепкий фундамент, неколебимая основа — навек… Дано все: большие деньги, машины, плодородная черноземная земля… Надо только увлечь народ, сломить сопротивление людей косных, тунеядцев, а то и просто мерзавцев…»

22