Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Машины нужны позарез, ребята! Уборка начинается — хлеб возить надо, лес, дрова… — Он распрямился и неожиданно спросил: — До Москвы доберешься, Матвей?

— А чего ж не добраться? До Горького дорогу знаю, а там шоссе. — На чумазом, в пятнах мазута Мотином лице мелькнула неуверенная улыбка. — Одному мне ехать боязно, Владимир Николаевич. Здесь, в районе, я кое-что еще могу спроворить. А для столицы жидковат… Может, сами поедете? А если не сами, пошлите деда Константина Назарова. Этот все ходы и выходы знает, к Ленину ходоком посылали.

— Ладно, подумаем еще…

По дороге на конный двор Аребин зашел в магазин за конфетами для ребятишек Дарьи Макаровой: давно собирался навестить ее. Домишко у нее был старчески-жалобный и словно охромевший на один угол. Время как бы выгрызло бревна в стене под окнами; из них сыпалась желтая пыльца гнилушек. «Нужно подвести новые венцы, не дожидаясь холодов, — подумал Аребин, задерживаясь перед крылечком. — И вообще починить и утеплить избу…»

Аребин улыбнулся, впервые увидев Дарью в очках. Грузная, по-домашнему добрая, ласковая, она сидела на лавке, перед ней на столе целый ворох ребячьего белья, которое она чинила. При появлении Аребина Дарья сняла очки и сунула их под белье.

— Наконец-то выбрался к тебе, Дарья, — сказал Аребин. — Захотелось взглянуть на твое житье-бытье. Да ты не беспокойся, сиди, занимайся своим делом…

Возле Дарьи стоял ее меньшенький, пятилетний Саша. Аребин дал ему целую горсть конфет. Мальчик вскрикнул от изумления и тут же выскочил на улицу. Через несколько минут в избу ворвались двое других, постарше, запыхавшиеся, вихрастые. Аребин рассмеялся:

— Ух какие! За конфетами, что ли?

— Да, — бойко и как-то требовательно ответил первоклассник Мишка.

— Ну, получайте. Хотя погодите: мамку-то слушаетесь?

— Слушаемся, — без запинки сказал Федя и поддернул штанишки; ребятам так хотелось получить конфеты, что они готовы были на все.

— Слушаются они, как же. — Дарья глядела на сыновей с ласковым осуждением. — В школе по поведению тройки получили. С утра умчатся и пропадают до вечера. Прибегут, ломоть хлеба схватят и опять наутек, — не знаешь, где искать. Ну, бегите играйте.

Аребин остановился перед портретом человека в солдатской форме; черты лица расплывчаты, неясны, должно быть, портрет переснят с маленькой любительской карточки.

— Муж? — спросил Аребин.

— Да. Тяжелораненый был. Осколками легкие были повреждены. Два осколка вынули, а один в груди остался. Так с железом и в землю лег.

— Трудно без мужика-то?

— Ох, трудно было!.. Так худо, Владимир Николаевич, что белых дней не видела. Выйду на улицу, вроде светло кругом, а в глазах чернота сгустилась. — Дарья не жаловалась, она как бы оглядывалась назад и удивлялась самой себе: как перенесла все это, как выстояла. — Теперь уж полегче стало. Старшая дочка, Валя, подросла. Послала ее в стадо, на дойку вместо себя. Сама хочу по дому прибраться. Лида баню Назаровых топит, ребятишек помыть надо. — Она повернулась к столу, чтобы Аребин не видел ее лица, — просить ей, видимо, было неловко. — Вы не забыли про мою просьбу, Владимир Николаевич, насчет лесу?

— Не забыл, Дарья. Не тревожься. Плотники двор отремонтируют, к тебе придут. И венцы подведут, и все дыры в избенке залатают…

— Спасибо, — прошептала Дарья. — Вот ведь вы какой!.. Не сказали, что придете. Угостить вас нечем…

— В другой раз скажу! — засмеялся Аребин. — Впереди столько дней, Дарья, выберем один денек и на взаимные угощения… До свиданья.

Отойдя от избы, Аребин оглянулся: Дарья стояла на крылечке, провожала его взглядом. И опять потеплело в груди от сыновнего чувства к этой женщине: на таких простых, красивых, работящих людях стоит жизнь…

Аребин хотел заглянуть к Терентию Рыжову на минуточку, а засиделся допоздна: старик до страсти любил рассказать свежему человеку о своей жизни. Он угнездился в самом дальнем стойле, переделанном в сторожку, на топчане; реденькие и черные, монгольского склада, кисточками, усы его шевелились от усмешки.

— Ты небось думаешь, почему я бобыль? Потому что хромой. А почему хромой? Из-за лошадей. — Терентий настойчиво подергивал Аребина за рукав: сиди, мол, не вставай. — Ты примечай: в эту весну у всех конюхов лошадки на веревках повисли, а мои хоть и спали на тело, а выстояли на ногах, не шибко, не вскачь, а ползали, справляли свою службу. Жеребчики — те вовсе молодцы! Я ведь как: привезут сахар в лавочку, дают по полкило в руки, очередь, конечно, с версту. Я перед бабами чуть не на коленях ползаю, прошу: позвольте взять два-три раза. Бранятся — страсть! Тут ребятишкам, говорят, не хватает, а ты, старый дурень, жеребцов сахаром напарываешь! Однако пускают… Да…

Лошадей я полюбил с юности. Конокрадом меня называют, так это справедливо. Воровал лошадей. Дома я не жил, покажусь на денек к матери — и опять на сторону. Рыскал по округе, словно волк; украду коня, покатаюсь на нем и продам. — Жесткие кисточки усов Терентия опять зашевелились от улыбки.