Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

К грядкам воровато подступил петух, остановился, выпятив золотистую грудь, и, тряхнув рубиновым гребнем, поведя на Аребина круглым и каким-то накаленным, дерзким глазом, строго произнес свое петушиное: «Ко-ко-ко!» И сейчас же на этот призыв подбежали две курочки, суетливые и бестолковые. Петух широким и щедрым взмахом ноги со шпорой отшвырнул плеть и открыл для них огурец.

Аребин улыбнулся, припомнив, как в детстве мать посылала его:

— Володька, поди выгонь с огорода кур. Все огурцы выклюют…

Вот и сейчас он неожиданно хлопнул в ладоши, крикнул, и куры с наигранным испугом, скандально крича, метнулись в сторону, хотя в этом не было необходимости; петух же, кося накаленным глазом, покинул огород неторопливо и с достоинством, он как будто был шокирован шумом, поднятым глупыми курами из-за пустяков…

Отворив калиточку, Аребин вошел в огород и присел возле лунок. Руки нащупали под шершавыми листьями два тугих, в острых пупырышках огурца. Обтер их подсолнечным лопухом и тут же, на грядках, съел. От огурцов повеяло свежестью ранней весны.

Мотя Тужеркин, подкатив на машине к самому крыльцу, выпрыгнул из кабины. Волнение перед предстоящей дорогой он попытался прикрыть показным громким оживлением.

— Готов, путешественник? — крикнул он Константину Данилычу. — Оторвемся мы с тобой, дед, от гнезда, и ищи-свищи нас: заживем, никому не подвластные, сами себе хозяева!

На крыльцо вышли и мать, и Катька, и ее ребятишки. Павел заботливо застегнул пуговицу на рубашке деда.

— Смотри, чтобы тебя не продуло, — наказывал он. — Мотя, оба окошка не открывай, чтобы ветер насквозь не гулял… И на улицах там оглядывайся. — Павел нырнул к Моте в кабину, откинул сиденье и вытащил из сумки бутылку.

— Что это такое? — с угрозой стал наступать он на Мотю.

Тужеркин изумленно развел руками.

— Вот нюх — прямо собачий! Прихватил, чтобы с устатку глотнуть. — И умолк, увидя гневно вспыхнувшие глаза гвардейца.

Павел с размаху швырнул бутылку, разбил об угол избы; в стороны полетели брызги и осколки.

— Если узнаю, что выпил в дороге, несдобровать тебе, Матвей. Учти, я тебя предупредил. Дед мне доложит.

— Ни капли! Подписку дам.

С огорода вышел Аребин.

— Надежно собрался?

— Вроде ничего не забыл, Владимир Николаевич. — Мотя часто заморгал, припоминая, не упустил ли он чего-нибудь. — Три запасных колеса взяли, десять штук камер, сам все заплаты на них проверил. Аккредитив в кармане, документы тоже…

— Заезжайте прямо к моим, — сказал Аребин. — Машину поставьте ночевать в переулке. Вот письмо, передашь его Ольге Сергеевне.

Мотя спрятал письмо в бумажник.

— Прощайся, дед, — сказал он. — Засветло надо добраться до Горького.

Дед Константин поцеловался с домашними, и Павел подсадил его в кабину, плотно прикрыл дверцу. Машина тронулась…

Катька собирала осколки бутылки, чтобы ребятишки не порезали ноги.

29

С утра Наталья ушла в поле, пробиралась целиной среди желтых лужиц поспевающих хлебов, определяя участки для выборочной косовицы, и теперь, усталая, возвращалась в село. На мостике через Медянку она задержалась, охваченная тревожным раздумьем, облокотилась на жиденькие перильца; она часто останавливалась вдруг в самом, казалось, неподходящем месте, чутко прислушивалась к чему-то и улыбалась, словно заглядывала внутрь себя.

После той ночи во ржи она заметно переменилась; лицо стало тоньше и строже, тревога смахнула с губ беспечную, чуть брезгливую усмешку, дерзкая лукавинка и надменность в глазах сменились беспокойством.

Внизу, сквозь узкую горловину в запруде, с дремотным бормотаньем переливалась зеленоватая вода. Полосатая лягушка высунула рогатую морду и что-то по-старушечьи скрипуче и брюзгливо проурчала. С берега булькнули в воду комья земли. Лягушка не устрашилась, не нырнула, лишь отодвинулась подальше, укоризненно блеснув крупными горошинами глаз: нигде ей, старой, нет покоя… Наталья подняла голову.

На мостик сбежала Маня Фетисова, запыхавшаяся и растрепанная; на пыльных щеках — светлые продольные полоски. Девушка, видимо, плакала.

— Как хорошо, что я вас увидала, Наталья Ивановна! — заговорила она всполошенно. — Бабы разбежались!

Наталья не поняла.

— Какие бабы? Откуда?

— С кукурузы. С прополки. По домам. Разбежались — и все. Не хотим, говорят, задаром спину гнуть — и все! И ушли…

Наталья растерялась, на переносье обозначились мелкие веснушки; ее качнуло, и перила, скрипнув, пошатнулись.

Год назад к «Грому революции» был присоединен маломощный колхоз деревни Березки. На его площадях была посажена кукуруза, и вопреки указаниям из района посажена поздно: Наталья ждала, когда почва хорошо прогреется и удобрится. Взошла кукуруза дружно, свежая и сочная, и теперь требовала тщательного присмотра. Уход пропольщиц с полей грозил бедой: сорняк заглушит, сожрет кукурузу, как и в прошлый и в позапрошлый годы. И в случае неурожая Наталье припомнят ослушание.

Наталья чуть оттолкнулась от перил и, свернув с мостика, побежала по тропинке вдоль берега. До Березок всего три километра, искать машину или подводу — только время тратить.