Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— И что с ними стряслось, с этими бабами, ума не приложу! — прерывисто проговорила Маня Фетисова. — Словно их ветром всех сдуло, снялись и упорхнули!.. Ох, Наталья Ивановна, задохнулась!..

За селом на дороге, среди хлебов, в тишине, Наталья как-то сразу успокоилась. «Раньше при таком известии и не охнула бы, — подумала она с улыбкой. — Ну, ушли и ушли, ничего такого отчаянного в этом нет… А теперь как рванулась, будто на пожар!..» Земля, по которой ступал любимый человек, становилась ближе, роднее.

— Подожди, Маня, — сказала она девушке. — Отдохнем.

Маня сразу же села сбоку дороги, примяв стебли пшеницы.

— Когда не надо, машины проходу не дают, пылью замучают, — обиженно проворчала она. — А сейчас, как нарочно, ни одной живой души.

Пшеница, окропленная звоном жаворонков, текучей рябью спадала от дороги к речушке; второе крыло занесла к самому небу. Солнце все гуще присыпало колосья золотистой пыльцой. Остаток пути до Березок Наталья и Маня Фетисова прошли не спеша.

В деревне на пруду стояла по колени в воде женщина с подоткнутым подолом юбки. На деревянных мостках кучкой лежало белье. Женщина с размаху била вальком по мокрой, свернутой в жгут рубахе.

Маня Фетисова указала на нее.

— Глядите, Дунява Гагонова! Белье полощет как ни в чем не бывало! До чего же непостоянная женщина! Работать примется — не угонишься. Ввяжется ругаться — считай, пропал, десятерых за пояс запихнет. С кукурузы первая ринулась — никакая сила не остановит… Видишь, как хлещет!

Наталья спустилась на прогибающиеся под ногами мостки. Дунява распрямилась, поспешно обдернула юбку, прикрывая колени, и смущенно улыбнулась, крупная, полногрудая, полыхающая здоровьем; глаза серые, с дымком, на алых щеках ямки, один зуб спереди чуть с косинкой, и этот косой зубик и ямки на щеках придавали лицу девичью чистоту и обаяние. Такие лица изображать бы на полотне, как символ плодородия, изобилия, довольства и счастья!

— Белья накопился целый ворох, — как бы оправдываясь, заговорила Дунява певучим, обвораживающим голосом, и улыбка раздвинула ее вишневые губы. — Суббота придет — не то что самим, мальчишке переменить нечего…

— Ты, Дунява, за белье не прячься! — крикнула ей Маня Фетисова. — Не оно погнало тебя с кукурузы!

Наталья пристально, с оценкой разглядывала женщину.

— Неужели у тебя сердце не болит: бросила работу, сбежала домой?

Ямки на тугих щеках Дунявы углубились.

— Если оно начнет болеть по любому случаю, то, пожалуй, зачахнет прежде времени!

Маня косилась на Дуняву осуждающе, враждебно.

— Есть ли у нее сердце-то, это еще надо узнать. Зато язык болит, за это могу поручиться: мозоли набила от пересудов.

Дунява швырнула валек в воду, окатив себя и Наталью брызгами, прищурила свои дымные глаза и пошла на Маню Фетисову.

— А тебе что за интерес мои болезни считать? — В груди ее словно лопнула певучая струна; скандально-визгливый голос сверлил слух. — Ты что, лекарь? Все боли, какие есть, мои! За кукурузу страдаешь, звеньевая! Смотри, высохнешь от усердия, замуж не возьмут! — Дунява обернулась к Наталье. — Работать на даровщину не согласная!.. Когда мы были одни, без вас, все знали, кому что заплатится. Нас в поле за подол не тянули. Сами шли. Теперь мы, березовские, в вашем колхозе пасынки! Для нас — крошки с вашего стола. Крошками сыт не будешь!

— Остановись! — крикнула Наталья. — Подумай, что болтаешь! Кто вбил тебе в голову такую дурь?

— Сами не маленькие, видим.

Наталья с осуждением покачала головой.

— Красивая женщина, молодая, а так распускаешь себя, смотреть противно!

— А коли противно, так отвернись! — Дунява рывком запихнула под платок пряди волос, сбежала в воду, замочив края юбки, и с ожесточением стала хлестать вальком по мокрому белью.

— Зачем послали ко мне березовских? — Маня взглянула на Алгашову с упреком и обидой. — Теперь Шура Осокина вызовет, выговаривать начнет: скажет, не смогла организовать прополку… А как такую бабу организуешь! Разве что Тужеркин ее организует…

Неподалеку от пруда на крылечке избы сидела старуха с маленьким на коленях. Она подозвала Наталью и Маню.

— Пробрали бы вы ее хорошенько, толстобокую, — заговорила она ворчливо и кивнула на Дуняву: мать с дочерью жили не в ладах. — Ишь повадку взяла: чуть что, и с поля долой! Такая много домой не принесет, на другое надеется… А все Коптильников подбивает…

— Коптильников? — вырвалось у Натальи.

— Он. Вы, говорит, бабочки, зря стараетесь. Кукуруза эта — пустая трата сил, говорит. Когда, говорит, я был хозяином, я о вас заботился. А чужому человеку какой до вас интерес? Он, говорит, рад выслужиться перед начальством. А выслужится — поминай, как звали… Эти дуры-бабы уши и развесили.

Дунява прошла в избу, неся на коромысле сырое белье, опять улыбающаяся, на щеках переливались ямки, словно солнечные зайчики на стене.

— Жалуется, что ли? — небрежно, с добродушной усмешкой спросила она. — Вы только начните ее слушать, она вам наврет через край. — И боком, чтобы не задеть коромыслом за косяки, прошла в сени.