Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Ты какое имеешь право меня толкать?! Я тебе покажу, как толкаться! Думаешь, ты начальник, так тебе можно и толкаться?! Тьфу! Вот какой ты для меня начальник!

Мотя ударил его кулаком в челюсть. Шурей отлетел на морковную грядку, дважды перевернувшись. Вскочил и, как бы сразу отрезвев, ринулся на Мотю. Тужеркин новым ударом отшвырнул его.

— Вставай! А то излуплю до полусмерти!

Шурей тоскливо оглядел развороченную изгородь, машину с помятыми крыльями, с расколотыми фарами и захныкал, размазывая по губам кровь:

— Прости меня, Матвей!

— У кого напился?

— Не помню.

— Врешь!

— Ей-богу, не помню!

— Говори, а не то душу вытрясу!

— У твоей, у… — Килантев проглотил имя. Матвей сильно его встряхнул.

— Сколько оставил хлеба?

— Три мешка. Честное благородное слово!

Мотя чуть приподняв, с отвращением отбросил Шурея от себя. Шурей упал и для безопасности не поднимался — лежачего бить не станут.

— Разве ты человек? Червь! Навоз! — Мотя сплюнул. — Машину искорежил, гад! Поднимешься, починишь, зерно с участка Кондакова перевезешь все, до последней горсти. А не то тебе не жить!.. Убью! И судить не станут — скажут: освободил землю от лишнего гада! — Он с состраданием взглянул на помятый грузовик с темными, ввалившимися глазницами фар, тяжко вздохнул, прикинув, сколько придется повозиться с ним, досадливо мотнул тяжелым подбородком и, перешагнув через лежащего Килантева, удалился с огорода, провожаемый исступленным хрипом собаки и руганью хозяйки — от них Шурею достанется похлеще, чем от Моти.

Саженными шагами обколесив прудик, Тужеркин вышел прямо к крыльцу Дунявы Гагоновой. Старуха, едва передвигаясь, несла от колодца ведро с водой.

— Рученьку оттянула, мочи нет, — пожаловалась она слезливо; Мотя принял у нее ведро. — Ты ее пробери хорошенько, Матвей, а то побей, не шибко, а побей, для острастки. Ишь моду взяла…

Пригнув голову, чтобы не удариться о косяк, Мотя вступил в избу, в чулане поставил на лавку ведро. Дунява спустилась в подпол сложить собранные с гнезд яйца. Из зияющей дыры тянуло прохладой, запахом прелой земли и плесени. Мотя присел возле щели на корточки.

— Дунява, — позвал он. — Эй, Дуня, выползай на свет божий!

Внизу, в черноте, послышался кротовый шорох, затем показалась голова Дунявы.

— Ты, Матвей? Как напугал! — На тугих, налитых зоревой свежестью щеках ее заиграли, заулыбались ямки; радостным оживлением и напускной обидой она пыталась прикрыть свою растерянность, даже испуг; тревожный взгляд ее скользнул за спину Моти, к двери — не привел ли кого с собой? — Ну тебя, Матвей! Сколько дней не показывался… Не стыдно тебе?.. Я уж и не знала, что и подумать…

— Не до гуляний сейчас. — Мотя нахохлился. — Ты вот что, Евдокия…

— Погоди, — остановила его Дунява. — Подай-ка мне крышку с яйцами, я спущу их…

Мотя молча пододвинул крышку. Женщина утонула в темноте подпола и вскоре вынырнула перед Мотей. Опять дразнились веселые ямочки на щеках. Рыжие Мотины брови сердито взъерошились: не до заигрываний.

— Шурей Килантев машину разбил. Из-за тебя. Зачем напоила? Зачем пшеницу от него приняла?

Дунява с кошачьей ловкостью выпрыгнула из подпола.

— Я твоего Шурея и в глаза не видала! — Сощурясь, крикливо выпаливая слова, она наступала на Мотю, выпуклая, тугая грудь ее касалась его груди. — Нужна мне ваша пшеница! У меня своей с позапрошлого года три сусека по самое горло засыпаны! Взгляни, если хочешь! Работаю так, что пятеро не угонятся! Ты это знаешь. И чем я его буду поить? Помоями? Для этого телку держу. Водки и в помине нет. Ни капли.

— Нету? — с угрозой спросил Мотя.

— Хоть обыщи.

Он легонько отстранил ее и спрыгнул в подпол. Дунява от внезапности охнула, замерла.

Мотя чиркнул спичкой, и сейчас же внизу качнулся слабый отблеск. Вслед за тем донесся мокрый, хлюпающий звук, зазвенели осколки разбитой стеклянной посуды. Дунява зажмурилась, словно он не бутылки разбивал, а хлестал ее по щекам. Из ямы пахнуло удушающе крепким водочным духом. Дунява заплакала.

— Вот тебе, чтоб не врала! — кричал Мотя, с остервенением разбивая бутылки о край ящика. — Чтоб не спаивала!.. Не мутила ребятам мозги!.. Окаянная баба!.. — Уничтожив все запасы зелья, он вылез, тяжело отдуваясь, забрызганный вонючей жидкостью; из порезанной руки текла кровь. Дунява рыдала.

— Бессердечный ты, Матвей, словно злодей какой!..

— Врешь! — Мотя приподнял повыше головы руку, чтобы приостановить кровь. — Я очень сердечный, даже слишком… Я, если ты хочешь знать, гуманист законченный. Мне бы на вас дело завести, устроить над вами открытый общерайонный процесс. А я… Ну-ка, перевяжи. — Мотя хмыкнул. — Получил боец ранение в борьбе с алкоголизмом… Чай, разит от меня, как от пивного ларька…

Дунява, всхлипывая, перевязывала ему ладонь белой тряпицей. Мотина свирепость утихла, он успокоился, сожалеюще причмокнул губами.