Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Папий неотлучно держался «строительной площадки жилого дома», как он со значением выражался. Он будто сбросил с плеч добрый десяток лет и по-молодому распрямился, шаг стал размашистей и легче, черные крупные глаза его отсвечивали влажным фиолетовым блеском, как у разгоряченной лошади. Какое счастье привалило к концу жизни! «Самого меня на свете не станет, — раздумывал он, ранним утром направляясь на объект, — а особняк этот будет стоять, может, десятки лет, украшать село, и, глядя на него, вспомнят люди Папия Аршинова… Памятник!..» И Папий Фомич, сам прораб, сам бригадир, снабженец и каменщик, старался вовсю, влезал во все детали, торопил строителей, то и дело заглядывая в потрепанные листки проекта.

Аребина также волновала судьба этого дома: какой он будет с виду, первенец, не похожий на здешние избы?

Папий Аршинов встречал Аребина обрадованно:

— Через неделю, Владимир Николаевич, начнем крыть. Все материалы заготовлены, кроме крыши. Железо, как вы распорядились, отдаем на клуб. Шиферу бы достать сюда… К Прохорову разве обратиться? Может, выделит для такого случая. Или к Ершовой? А то так в Горький сгонять…

— Покроем руберойдом, — сказал Аребин. — Лет пять простоит, а там посмотрим.

— Тоже резонно, — поспешно согласился Папий. — Хотя руберойд красоты той не даст: чернота, мрак… Столярные работы заканчиваем: четыре двери, шесть оконных блоков, дерево сухое, выдержанное… Плотники вяжут стропила и сколачивают лестницу для верхнего этажа… Теперь вопрос к вам, Владимир Николаевич: стены будем штукатурить или оставим так, кирпичные?

— Штукатурить обязательно. Для теплоты. Дров меньше пойдет в зиму…

— Совершенно верно.

— И покрасить, Папий Фомич. — Аребин оглядел стены с пустыми оконными проемами; наверху сочно стучали топорами плотники, устанавливая стропила. — Окраска должна быть живой, теплой, ну, скажем, желтой. Наличники, рамы, карнизы — белые. Желтое с белым…

— Будет сделано, Владимир Николаевич. Желтая краска у меня есть. Своя…

Аребин ушел, как всегда немного взволнованный, воодушевленный: впереди столько было несделанного, нерешенного, не продуманного до конца — и мелкого и крупного, — но первый камень уже заложен.

Аребин вдруг решил, что в Москву выяснять отношения с женой он вообще не поедет. И так все ясно. Ольга на письма не отвечает: очевидно, смирилась с тем, что Гриша будет жить с отцом. Тем лучше… Сама она выйдет замуж, появятся дети… И от этой холодной мысли у Аребина впервые не дрогнуло сердце…

Возле магазина, у фонаря, он приостановился: увидел Павла Назарова.

Засунув руки в карманы, чуть клонясь вперед, Павел сосредоточенно измерял знакомую, тысячу раз измеренную тропу, ведущую на скотный двор. Переломленный и скрепленный стежками суровой нитки козырек военной фуражки, рыжей, насквозь прожженной зноем, прикрывал брови и глаза, блестевшие сухо и устало; губы сомкнуты, на скулах вздулись бугры. «Молодец парень! — с любовью подумал Аребин, следя за его приближением. — Хорошо, когда человек, в которого поверишь, не подводит… На ферме теперь порядок. Молока получено в три раза больше, чем в прошлые годы, — самая доходная статья. Крепко держит и доярок, и скотников, и телятниц. Впрочем, честная оценка труда дисциплинирует человека лучше любого понуждения… В одном у Павла беда — с зоотехником никак не сладит…»

— Что такой мрачный, Павел? Плохо спал? — Аребин дружелюбно протянул ему руку.

Павел не принял ее: не до рукопожатий! С усилием он разомкнул рот.

— Когда все это кончится, Владимир Николаевич? — с озлоблением бросил он, словно Аребин был виноват в неспокойной его судьбе. — Что им от меня надо? Чего они меня таскают?

Аребин отступил, опешив.

— Кто?

— Райком. Опять вызывают.

— Когда?

— Нынче, к пяти часам.

— Ну и чего ты испугался? Самое страшное уже позади.

— А того, что Прохоров никогда не отступится, будет кусать за пятки до тех пор, пока не свалит. Капает на меня Ершовой каждый день, каждый час. Не то что мозги — гранит продолбит.

Аребин с сочувствием отметил новую, проделанную шилом дырку на ремне Павла — похудел, исстрадался, а до успокоения ему еще далеко. И эта Осокина прибавляет ему забот! Аребин взял его под руку.

— Возьми у Тужеркина машину.

Павел отстранился.

— Пешком пойду. Подумать надо, приготовиться к отпору. Мало ли что они выдвинут против нас!.. — И пошел, не проронив ни слова до самой усадьбы…

В Теплый Стан Павел начал собираться с обеда. Мать, убирая посуду со стола, двигалась по избе напряженно, рывками — так бывает с человеком, когда в нем назревает необычное и рискованное решение. Выпроводив Катькиных ребятишек, она подступила к Павлу.

— Возьми меня с собой, сынок. Я выложу ей, Варьке Ершовой, все начистоту, по-бабьи, прямиком. Что же это такое делается?! Парень про сон забыл, праздники забыл, все двору отдает, за колхоз костьми ляжет, а ему вздохнуть не дают! Никакой проталины в жизни нет! — Она неожиданно по-мужски ударила кулаком по столу. — Безобразие это! Произвол! Вот что я ей скажу. — Нижняя губа матери дернулась, глаза наполнились слезами.