Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Не дождетесь! — Шура вскочила, оглянулась вокруг. — Люблю или нет — мое личное дело! И вы в мою любовь не суйтесь, ничего у вас не выйдет! — И выбежала, распахнув дверь.

— Вот вылетела, как ракета, — тихонько проговорил Вася Патешонков.

— Надо немедленно обсудить ее поведение, — подсказал Пандик Лизаров.

— Погодите. — Мотя Тужеркин угрюмо глядел в черный проем двери. — Так ты, Шурочка, от нас не уйдешь. Посидите, я сейчас приведу ее обратно. — Мотя вышел из читальни. Через минуту за окном заработал мотор грузовика.

Шура вбежала в дом, когда Мотя, опередив ее, уже сидел у стола. Она рывком выдвинула из-под кровати сундук, откинула крышку, с каким-то неотвратимым ожесточением выхватывала из него свои наряды, комом сваливала в кучу.

Прибежала запыхавшаяся, перепуганная Лукерья: из соседской избы увидела подкатившую машину: больно кольнуло недоброе предчувствие.

— Что ты делаешь, дочка?

— Приданое собираю, — спокойно бросила Шура. — К мужу ухожу.

Лукерья подкошенно рухнула на порог, простонала:

— Господь с тобой, к какому мужу?

— Муж у меня один — Павел. Комсомольцы говорят, в девках засиделась, приказали замуж идти.

— А какое они имеют право приказывать? — К Лукерье вернулись силы.

— Видно, имеют, мама, раз приказывают.

Лукерья бочком, сорочьим скоком налетела на Мотю, заплясали перед его лицом жилистые ее кулаки.

— Ты, аспид, девичью ангельскую душу смутил! Куда ты ее толкаешь, верблюд, к кому? В темницу? В заточение?

Мотя спокойно отвел от себя ее суетливые кулаки.

— Ты на меня не наскакивай, не к себе увожу. — Он деловито упаковывал на кровати Шурины вещи. — Серая ты, необразованная женщина, тетка Лукерья. Ничего ты не смыслишь в диалектике. Природа выпустила на свет людей для парного их сочетания. Жить одному — стало быть, переть против течения, наперекор природе. Вот ты, например, злая и шипучая отчего? Одна живешь. Хочешь, чтобы и дочь злостью изошлась от сиротского одиночества? Нет, не позволим! Другой кто прошел бы мимо бедственного состояния твоей дочери, даже усмехнулся бы над чужой бедой. А я вот беру ее за ручку и веду к счастью. Вот какой я человек, мать! А ты меня поносишь.

Лукерья привскочила от злости.

— К счастью? Слезы горошинка к горошинке скатывать — счастье?

— Мама! — нетерпеливо оборвала ее Шура. Она собиралась с какой-то лихорадочной торопливостью, очертя голову, боясь остановиться: опять охватят мучительные сомнения, неуверенность, опасения. Грубовато толкнула Мотю плечом. — Разболтался! Выноси узлы!

Большой сверток с постелью Мотя взвалил на плечо, второй, полегче, подхватил под мышку и двинулся к выходу, сопровождаемый стонами и проклятиями Лукерьи.

В сенях он столкнулся с матерью Павла Назарова. Перешагнув порог, она остановилась возле кровати, в полумраке, негромко и как-то боязливо поздоровалась. Весь день она думала о Павле, о его несчастной любви, выискивала пути, как бы ему помочь, и вот пустилась на такой шаг.

— Здорово живете…

Лукерья, как задиристая курица, метнулась к ней, сунулась носом в самое ее лицо.

— Кто это? Ты, Татьяна? Зачем пришла?

— Мама! — сквозь зубы выдавила Шура.

— Не сердись, Лукерья. Мать я ему. С поклоном пришла к тебе и к Санюшке.

Лукерья смекнула, что дочь решилась окончательно и свершившегося не отвратить.

— Ни к чему эти твои поклоны, — проворчала она примирительно. — Сама гоню дочь из дому.

— Господи, куда же?

— К мужу. Насиделась в девках, пора семью сколачивать. Лучше Павла твоего ей не найти. Заартачилась сперва, да ведь я приструнила.

Вернувшийся от машины Мотя оглушительно захохотал. Лукерья даже вздрогнула.

— Опять ты тут! Эко заржал, леший! Мать от сердца с кровью дочь отрывает, а ему смешно. Ну не верблюд ты после этого, Матвей?..

— Это я так выражаю свое одобрение тебе: правильная ты женщина, тетка Лукерья, первейший дипломат!

Лукерья загремела спичками, зажигая висячую лампу. Татьяна подошла к Шуре, еще недоверчивая, обеспокоенная.

— Неужто правда, Саня?

— Видите, собираюсь. — Девушка разглядывала белую блузку, которую собиралась надеть. — Не прогоните?

Татьяна испуганно всплеснула руками.

— Что ты, доченька! Разве мы враги своему сыну? Не спит, не ест, высох весь, никакие успехи на работе не веселят. Уж и надежду на тебя потерял! Радость-то какая ему будет, боже ты мой! Едем скорее, милая!

Лукерья принаряживалась в чулане, собиралась провожать дочь.

— Радость, говоришь? — донеслось ее неукротимое шипение. — Дружка и мать за невестой послал, а сам и глаз не кажет! Вот так радость! Что это за женитьба? Без сватов, без свадьбы, свилась-собралась и упорхнула. Словно бесприданница или сирота круглая. — Лукерья всплакнула.

Татьяна прошла к ней в чулан: в молодости они были подружками и частенько шептались в чуланах.

— В райком вызвали его, по делу.. — И жгучее Лукерьино бормотание слилось с просительным шепотом Татьяны. Женщины укоряли друг друга в чем-то, заверяли, спорили…

Не стесняясь Моти Тужеркина, Шура сбросила старую кофточку и надела белую, праздничную, причесала волосы и потерянно замерла посреди избы, уронила руки.