Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Павел никогда не видел мать такой: должно быть, терпение ее иссякло. Он только сейчас осознал, что ее материнскому сердцу во время его мытарств было намного больней, чем его собственному. Его охватило давно забытое, оставленное в далеком детстве сладкое чувство сыновней привязанности к матери; он обнял ее, всхлипывающую, за усталые плечи, бережно усадил на лавку, а сам выбежал вон. Оставаться в избе было невыносимо.

Дед Константин Данилыч, поспевая за внуком мелкой стариковской трусцой, наставлял:

— Ты скажи ей так, Павличек: можешь ли ты, Варвара, руководить, если не умеешь отличить живую человеческую душу от подделки? Сколько будете давить на мое терпение — лопнет ведь! Да, да, так и заяви. В ЦК, мол, пойду, — не прежние времена!.. Тебе трепетать перед ней не след. — Старик остановился: здесь, у огородов, они всегда расставались. — За твоей спиной ферма, которую ты поставил на ноги. Так что голову неси повыше!

От петушиной ли воинственности деда, от его ли поучений или от сознания того, что все наскоки Прохорова будут отражены фактами, Павел немного успокоился.

До самого вечера он маялся в приемной райкома — Ершова выехала в колхоз по срочному вызову — и злился на секретаршу, которая, выдвинув ящик стола, уткнула нос в книгу. Тоска гнала его на улицу, он не мог видеть затылка секретарши с жиденькими растрепанными косицами, глухих, обитых черной клеенкой дверей и этого радостного света, играющего на изгибах графина. Но тоска не отпускала и на улице; потоптавшись у крыльца, Павел возвращался назад, опускался на покрытый черным дерматином скользкий диван. Раза два заглядывал Прохоров, справлялся, не приехала ли Варвара Семеновна, и снова исчезал; Павла он как будто и не видел…

Ершова появилась часов в восемь, когда окошки осветил закат цвета жидкого чая. Секретарша, встрепенувшись, с шумом задвинула ящик, насторожилась прилежно, хотя по блуждающим глазам было заметно, что она еще не вернулась из того мира, куда завела ее книга.

Павел поспешно встал и стащил с головы фуражку. Ершова прошла в кабинет, наклоном головы приглашая Павла за собой.

— Извини, что заставила ждать. Садись. — Она кинула на стул плащ, ладонями пригладила волосы. — Как идут дела?

Заметно было, что думает она о чем-то более важном, а спросила так, между прочим. Он уловил в ее голосе, в ласковости тайный умысел, и брови его сошлись над переносицей: все выспросит, выведает, потом голубые глаза потемнеют, как небо от грозовой тучи…

— Ничего, — выдавил он с натугой и тут же брезгливо поморщился от отвращения к себе: до гнусности мнителен стал.

Из двери вынырнул Прохоров, шея опять замотана шарфом — выпил после бани кружку ледяного, из погреба, пива, — седая прядь на темени приподнялась и снова очень осторожно легла. Ершова рассмеялась.

— Скромничаешь?.. — Она кивнула Павлу. — А вот Петр Маркелович не верит вам: просит все ваши показатели «проанализировать»…

Прохоров крутнулся на каблуках.

— Не прошу, а настаиваю, Варвара Семеновна. — Резким актерским движением он закинул конец шарфа за спину. — Я не только не верю, как ты мягко выразилась, а утверждаю, что они втирают нам очки. — Он подался вперед, неумолимо нависая над Павлом. — Сводки ваши по молоку, товарищ Назаров, — надувательство. — Павел опустил кулаки на стол, намереваясь встать, но Прохоров осадил его: — Сиди. У нас есть опыт: в прошлом году в одном колхозе председатель вписывал в сводки молоко, которое он якобы спаивал поросятам, а на самом деле того молочка поросята и не нюхали. Поди проверь — подписи свинарок в получении молока стоят на месте. Не подкопаешься. Расталкивает всех локтями, прет на первое место… — Он откинулся, умные глаза из-под заросших бровей сверкнули возбужденно и проницательно. — Но мы докопались…

Павел скомкал в кулаке край зеленого настольного сукна.

— Вы проверяйте нас не по сводкам, а по деньгам. — Голос Павла упал. — За молоко, выпитое поросятами, денег не платят. А мы за машины расплачиваемся молоком.

— Проверим, проверим, товарищ Назаров. Обязательно проверим! — Прохоров стремительными шажками измерил кабинет от угла к углу. — А уж кирпичи по двадцать копеек штука — чепуха сущая, вранье! — Он засмеялся заразительно, заглядывая Ершовой в глаза, приглашая и ее присоединиться к его обличительному веселью. — Кто вам поверит? Разве что младенцы, для которых любая выдумка в пору. И если вы записали именно по двадцать копеек, то для того лишь, Варвара Семеновна, чтобы дом, который они строят, подешевле обошелся их председателю Аребину. Это с первого взгляда он сама скромность и простота. «Кроме свежевымытой сорочки, мне ничего не надо», — как сказано у поэта Маяковского. А на самом деле он себе на уме. И начал, как все, — собственный дом в первую очередь. — Слова Прохорова ложились точно в цель, без промаха, и Павел не в силах был их отразить: первый дом строился для Аребина.

— Он не просил, — сказал Павел. — Мы построили дом против его воли. Не таскаться же ему по чужим углам!..

— Конечно! Аребин не такой дурак, чтобы просить. У него достаточно послушных и преданных ему людей…