Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Шурка Осокина пришла к тебе. Со всем скарбом привез ее Мотька Тужеркин. Прямо жить к вам приехала. Вся в Лукерью, бесстыжая! Без спроса ввалилась в чужой дом и разложилась, как хозяйка. И Лукерья с ней. Ждут тебя. И не ведают, наверно, дуры, того, как ты на это дело, на агрессию ихнюю, взглянешь: не шуганешь ли ты их за все их измывательства над тобой? Шугани их, Пашка, для острастки, непременно шугани. И ногой притопни погрознее.

Павел глядел, ошалелый, на празднично-яркие окна своей избы и терялся в догадках: что же произошло?

35

А произошло следующее.

Шура Осокина по настоянию Моти Тужеркина и Леньки Кондакова собрала в этот день комсомольский актив. Она явилась в избу-читальню с решимостью сурово наказать Шурея Килантева за пьянку во время уборки хлебов, влепить кое-кому выговоры за нерадивое отношение к стройке клуба, осудить Матвея Тужеркина: его драмколлектив придет к годовщине Октября с пустыми руками. Сведя брови, она села за стол и раскрыла папочку с листками бумаги, на которые заносила свои мысли, призывы, вопросы.

— Что ж, начнем…

Ленька Кондаков, Пандик Лизаров, Вася Патешонков, Нюра Блинова, Мотя Тужеркин молча переглянулись, задвигались в щекотливой неловкости. Мотя подмигнул Леньке.

— Шура, позволь мне вести это заседание! — потребовал Ленька.

— Что?! — Замешательство овладело Шурой. — Тебе? Почему?.. Впрочем, конечно… Пожалуйста… — На щеках ее проступили красные пятна; она поспешно вылезла из-за стола, машинально захлопнув папочку с вопросами; Шурей Килантев уступил ей табуретку.

Кондаков занял место Шуры, отодвинул от себя папку.

— Предлагаю изменить повестку дня, — заговорил Ленька. — Предлагаю обсудить поведение нашего секретаря Александры Осокиной, а именно, уточняю: ее отношение к нашему старшему товарищу Павлу Григорьевичу Назарову.

Шура как-то смешно подпрыгнула на табуретке и долго не могла вымолвить ни единого слова: сперло дух от возмущения.

— Вы не имеете права!.. Это не ваше дело!..

— Нет, Осокина, это наше дело, — выговорил Ленька, возвысив голос. — Вот когда ты расстанешься с комсомольской совестью, а заодно и с билетом, тогда иной вопрос. А пока…

Мотя Тужеркин попробовал сгладить резкость Леньки Кондакова.

— Нам, Шурочка, до тошноты осточертела ваша с Пашкой любовная игра в жмурки. У Пашки, нашего товарища и соратника, любовь вроде повязки на глазах, он как слепой: ловит тебя, а ты все увертываешься. Ты ж как собака на сене: сама не ешь и другим не даешь. Или он как собака на сене…

— Им лучше знать, кто из них собака! — смеясь, крикнул Вася Патешонков.

Пандик Лизаров подхватил:

— Разберутся! Наш долг — соединить их навечно.

— Вот именно! — крикнул Мотя. — Соединить хотим. Разве это так уж плохо, Шура?

Шура привстала, бледная, ладони накрепко спаяны, не разорвать.

— Мало ли что вы захотите! Выходит так: кого вы пожелаете, с тем я и должна соединяться?

Мотя укоряюще покачал головой.

— Ты, Шура, своими словами нанесла нам всем обиду. На языке интеллигентных и гуманных людей это называется пошлость. Разве она тебе к лицу? — Он наморщил утиный, в лиловых накрапах нос. — Мы же не толкаем тебя в объятия хромого лошадника Терентия Рыжова или вот, скажем, к этому недоноску и пьянчужке Шурею Килантеву.

Шурей отодвинулся в тень, прошептал растрепанными губами:

— Что ты меня кусаешь? Ведь не пью уж!

— Со вчерашнего дня, — вставил Вася, потешаясь.

Шурей буркнул, сердито надувшись:

— Не со вчерашнего, а еще с того случая, когда Матвей на огороде меня… пристыдил.

— Матвей пристыдит — не встанешь! — весело воскликнул Пандик.

— Тише вы! — прикрикнул Ленька Кондаков, пристукнув ладонью по столу, и строго обернулся к Шуре: — Если ты имеешь недоверие к нам, усматриваешь подвох, так ты глубоко просчиталась. Мы ставим перед тобой вопрос, ответь на него прямо и категорично. А вопрос такой: любишь ты Павла Назарова или нет?

— Ох! — выдохнула Шура, мучаясь, и спрятала лицо в ладони.

— Ох! — с сочувствием повторила Нюра Блинова, глядя на Леньку немигающими глазами. — Отчаянный какой!

— Ты не закрывайся, Шура. — Мотя ласково погладил склоненный затылок девушки, вспушил льняные завитки на ее шее. — Стыдно признаваться в воровстве, в подлости… В любви человек высок и горд. Твоя любовь для Павла вроде переменной погоды: то вьюжно, то знойно, то дождь хлещет. От этого и настроение Павла неустойчивое. Его настроения влияют на работу МТФ, а жизнь МТФ завязана в один узел со всей жизнью колхоза, отсюда — и с нашей общей жизнью. Выходит, куда ни кинь, твое чувство любви к Павлу рикошетом бьет и по нас. Понимаешь, Саня, какое оно, чувство твое, обширное! — И хохотнул, раскрыв большой рот.

— Шутки потом, Матвей! — одернул его Ленька Кондаков. — Я прошу Осокину ответить: любит она Назарова или нет? Если любишь, так выходи за него замуж. А ты с Фанасовым переписываешься, тому обещаешь и этого водишь за нос. На два фронта работаешь, вожак! Стало быть, мы ждем ответа, Осокина!

Шура молчала, спрятав лицо в ладони. Казалось, она плачет. Но вот Шура вскинула голову, глаза ее блестели сухо, непокорно.