Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

Потом, через четверть века, вспоминая время в Москве, когда он был отцом четырех дочерей, старшая из которых казалась ему ангелом во плоти, умнейшим существом с веселыми глазами, он говорил, что именно тогда и только тогда был счастлив. Он, мужчина, только-только переваливший за рубеж тридцати лет, был готов жить, был полон будущего. Сладкое спокойное счастье начиналось в его жизни, счастье человека, который все опасности и глупости уже имеет за спиной. Через пять лет он был бы отец восьми детей разных возрастов, и дом его был бы с утра до вечера наполнен детским смехом. Пушкин, приезжая в гости, подбрасывал бы и ловил его младшего ангелочка, Вяземский, сдвинув очки на кончик носа, играл бы с мальчиками в шахматы. Убийца и бретер превратился бы в нежного отца, который по вечерам обходит детские кровати и целует щечки и лобики. Ещё через пять лет чадолюбивый граф был бы уже отцом двенадцати детей, главой огромной дружной семьи, в которой мальчики, подобно ему, отличались бы бесстрашием, а девочки имели смуглый цвет лица. Он жил бы так, довольный прошлой славой, гость гостиных, знатный московский хлебосол, учил бы мальчиков стрелять, лелеял бы дочерей, выдавал их замуж.

Но такого счастья у него не получилось. Это яблоко он успел только надкусить, успел только почувствовать, как сладко жить в покое, посреди большой семьи.

Летом 1819 года внезапно умерла младшая дочь графа Федора Толстого, потом, через несколько дней, еще одна. Причина смерти нам неизвестна. Никаких эпидемий в Москве в это время не было. Граф рассылал людей за докторами, доктора приезжали, смотрели испуганным девочкам в глаза и в рот, заглядывали в уши и говорили, что ничего опасного не находят. Была ли это какая-то заразная детская болезнь? (взрослые в доме Толстого все были здоровы, ни один не умер). Врачи тех лет не многое могли, но делать важный вид и строить из себя светила уже умели. Вечером того дня, когда дом Толстого посетил знаменитый доктор-немец, умерла третья девочка. Заумная медицинская латынь сопровождала эту смерть. Потом умерла четвертая. В три недели он потерял всех своих детей.

Четыре гробика, стоящих в его доме близ Арбата, запах ладана и слез, монотонные голоса, читающие молитвы в комнате с опущенными шторами, вдруг обострившийся, ставший резким вид в окно и отдалившиеся, звучащие как будто с другого света голоса друзей, произносившие слова утешения — Американец в эти три недели внешне был все тот же грузный, сильный человек, но внутри себя он оплывал, как свечка. Встав утром на исходе этих страшных трех недель, он вдруг подумал про себя, что он больше не отец малюток, что больше у него ничего нет. Как так? Как ничего? Кто разрешил? Кто позволил? И разве он не в силах защитить своих детей?

Но от кого защищать? Кто их взял? А кто их дал? Бог дал, Бог взял — поговорка, в простоте которой скрыто не смирение пред Ним, а отупение от его непостижимых дел, которыми он с начала мироздания как дубиной дубасит человека.

Впервые в жизни его мысль не претворялась в дело. Так, он думал в полубреду, что сейчас поедет и убьет всех докторов, говоривших с ним с таким фальшиво-важным видом; что за лжецы, что за обманщики, они могли помочь, но не помогли и потому должны быть наказаны! Он натягивал сапоги и говорил, чтобы седлали ему коня, он поедет верхом, но никуда не ехал, а вскоре оказывался лежащим наискось на кровати, в халате и сапогах со шпорами, с бутылкой водки в одной руке и с хлыстом в другой, и чувствовал у себя на лбу Дуняшину ладонь. Дуняша, похоронив детей, вела себя так, как будто один ребенок у неё все еще оставался — он, её граф Федор. Она ходила по дому и говорила с поваром, вместо него заказывая на обед телячьи отбивные, несла графу счета и спрашивала, ответил ли он на письма, пришедшие от матушки и батюшки. Только лицо её исхудало, и щеки побледнели и ввалились.

Только теперь он понял, что означало то навсегда, которое он сулил Дуняше в те дни, когда уговаривал её оставить табор и переехать к нему. Эти детские смерти связали их таким узлом, что — не развяжешь. Она ни разу, никогда, ни одним словом не сказала ему о том, что хочет быть женой — он сам так решил. Их связывали теперь не только любовь и не только страсть и не только дружба — она была ему верным другом — но и четыре гробика. Он обвенчался с Дуняшей, а на следующий после венчания день поехал с молодой женой делать визиты.

Он, природный аристократ и граф, прекрасно знал, что для человека его положения жениться на цыганке неприлично. Цыганка могла быть его любовницей, с цыганкой он мог жить хоть всю жизнь, и никто никогда не посмел бы упрекнуть его в этом, но жениться? Это невозможно. На барышне жениться обязательно, на цыганке нет. Люди круга Толстого, бывало, цыганок забирали из табора, брали в дом, делали любовницами. Так поступил друг Пушкина Павел Воинович Нащокин — он жил с цыганкой Солдатовой и имел от неё сына Павла. Но как только Нащокин решил жениться на Вере Нарской — тут же с цыганкой расстался.