Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура

Галенов я здоровье пью,Я на земли им благ желаю;Мне возвратило жизнь моюИскуство Реймона, Симона;В досаду Парк и их секир,Мне помешало сделать пирНа лодке старика Харона [V, 72].

Особую благодарность Хвостов выражает придворному медику Арндту, «решительною двукратною операциею» возвратившего его, «не взирая на истощенныя силы», к жизни:

Он знал, что жизнь певцов нужна,Их в ад ссылать не осторожно.Узря страдание мое,

Пусть с смертью вместе в дом явился,На смерть он грозно ополчилсяВзял жезл и оттолкнул ее [там же].

Прославляются им врачи и в стихах на холерную эпидемию 1831 года:

В России чада ИппократаПитомцы мудрости, науки –Бесстрашные богатыри,Болезнь в ущельях достигают,Из пасти льва приемлют жертвыС восходом солнца и в полночь.‹…› Сугубя миг, врачи всечасно

Пространство облетают града,Их ум крылатый, быстрый взор,Под кровом хижин и в чертогахСтрадальцев бедных видят мукиИ облегчение несут [VII, 36].

Скажите, кто еще в русской поэзии мог бы столь восторженно и благодарно описать процедуру кровопускания, удачно проведенную собственным эскулапом?

Я силы чувствовал природныГотовы были ослабеть,И кровь, забыв пути свободны,Скопяся, начала кипеть,Но ты искусною рукою

Велел ей быстрою рекоюПо жилам стройно пробегатьХранить свой вес и не сгущаться.Теперь ко мне пришли мечтатьсяЖитейски радости опять [III, 135].

Хвостов был убежденным оптимистом. Даже описания катастроф (холеры или петербургского наводнения) он заканчивал на мажорной ноте:

Порядок царствует в Исакьевской, Морской;Все зданья осмотря, я был и за рекой,На стогнах чистота и дивныя громады,Мосты висячие, узорные ограды,Весь град движения, занятий мирных полн;

Где наводненья след и где свирепость волн? [II, 113]

Подобно лечащему врачу, искусной рукой усмирящему взбунтовавшуюся в жилах поэта кровь, милосердный Бог, русский царь и его воины исцеляют пострадавший от буйной реки город:

Коль злополучие Петрополя известно,То исцеление, поистине чудесно,Ты, лира, огласи на крылиях молвыПо красным берегам и Волги и Москвы.‹…› Любовью чистою, небесною согретыВсе у пристанища, воспитаны[125], одеты,Все, благости прияв священнейший залог,Рекут: «Средь тяжких зол есть милосердый Бог» [там же: 115].

«Мир [у Хвостова] устроен правильно», – точно заметил А.С. Немзер [Немзер: 168]. По мнению исследователя, за эту плоскую правильность, «единящее с толпой “бесчувствие холодное”, которое, увы, может сочетаться как с практической филантропией, так и со страстью к стихотворству», Пушкин и высмеял его в «Медном всаднике» («…граф Хвостов // – поэт любимый небесами, // Уж пел бессмертными стихами // Несчастье невских берегов» [V, 145]). Но был ли Хвостов бесчувствен и холоден? Он просто радовался восстановившейся после ужасного катаклизма привычной жизни. Теперь снова можно будет ездить в карете по звонкой мостовой, гулять в Екатерингофе, кататься на пароходе по невским волнам и читать знакомым декабрьские, январские, майские и августовские стихи – ибо и в декабре, и в мае, и в августе добрый и пристальный взгляд стихотворца может разглядеть в однообразной жизни нашей Северной столицы милые черточки и скрытую от романтического мизантропа красоту.