Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура

Как мы увидим в дальнейшем (воспринимайте, коллега, эту фразу как анонс неотвратимо надвигающейся второй части нашего – а не Вашего – отдохновения) – итак, как мы увидим далее, неожиданным и важным открытием Хвостова – поэта, принадлежащего к французской дидактической традиции XVIII века, – была проекция высокой одической поэзии на «мелочи жизни», переполнявшие существование русского поэта-вельможи, причем не только частной (как у Державина в начале 1800-х), но и общественной и светской (заседание департамента, деятельность научного общества, открытие нового парка для народных гуляний, украденный поцелуй чувствительной поклонницы стихов или разговоры мухи с комаром на петербургской мостовой):

На быстроогненное зданье [описывается пароход. – И.В.]Спешат и дама и герой,А с палубы и на гулянье,Любуясь видов красотой.Кататься быстрою НевоюПитомцам бурь не запретим,К Фонтанке вечера пороюНа сушу взоры обратим.

Там пыли облака густыя,Коляски мчатся щегольския,Толпою всадники – и в мигСпешит чертверка вороных,В нарядной с бронзою каретеБлеснут упряжкой в модном свете.Там дрожек, одноколок строй,Как резвых пчел игривый ройДушистым веселится лугом;Все, озаботясь недосугом,

При торопливости хотятПерепрыгнуть из ряда в ряд;По мостовой и мухи с жукомПресеклась разговоров связь,Молчит купец, молчит и Князь,О камень слышен стук за стуком,Колес и топот от конейСредь хлопотливых съезда дней [II, 126–127].

Этот комический, как всякий резкий оксюморон, апофеоз тривиальностей, или бытовой одизм («le sublimе dе lа bêtise, сияющий во всем своем величии», как выразился по поводу приведенных выше стихов В.К. Кюхельбекер [Кюхельбекер: 284]), был тесно связан не только с темпераментом и эстетическими воззрениями графа, но и, как мы постараемся показать далее, с его религиозными убеждениями, в центре которых находилась идея любви к ближнему и близкому. «Семейная, гражданская и пиитическая жизнь моя, – писал он в итоговой «Записке о самом себе или о произведениях моих в литературе», – основана на правилах христианской любви к человечеству, на желании истиннаго просвещения, на постоянной ревности к прямому счастию» [Колбасин: 175].

Е.А. Махов точно заметил, что связь между мертвыми и живыми является постоянной темой графа Хвостова [Махов 1999: 26]. О старости и смерти он писал, может быть, чаще, чем другие поэты-современники (от Державина до Жуковского), но старость и смерть у него всегда изображаются с добродушной (анакреонтической) иронией. В стихотворении «Моя исповедь» (1829) он признается:

Я дивных был событий в жизнь свидетель,И обонял душистые цветы;Я в гроб сойду, поклонник красоты;Всего милей – она и добродетель [V, 16].

Не случайно эпиграфом к последнему, седьмому тому своих сочинений он выбрал собственные же стихи из послания к И.И. Дмитриеву, посвященные свиданию с ним в июне 1833 года (попутно замечу, что граф Дмитрий Иванович представляет собой уникальный в истории литературы случай поэтической самодостаточности: все эпиграфы, которые он использует в своих сочинениях, являются цитатами из его же собственных произведений!):

Забытый Музами поэт,Еще лучей нечуждый света,Весенний обоняет свет [VII, 124].

Он дряхлеет физически, но «не стареется» душою:

Невольное отколе чувствоТворенье манит к бытию?Отколе мне дано искуствоВесной жизнь обновлять мою?Когда зубчатый лед ломалаИ в Бельт с рамен Нева бросала,Я точно видел сорок раз.Почто сей подвиг каждогодныйВливает в мысли дух свободный,Хоть преселенья близок час? [VII, 64]

Чудесные, между прочим, стихи. А вот он, расчувствовавшись после встречи со старым товарищем, поет свою «арию Гремина»: