Графиня де Шарни. Части 4, 5, 6

Тринадцать дней тому назад он обратился с письмами к королю и к членам Собрания: он поддерживал короля и угрожал Собранию, если оно не прекратит свои нападки.

— Он довольно вызывающе ведет себя в окружении своего войска, — заметил тогда кто-то, — посмотрим, как он заговорит, когда окажется здесь.

Эти слова донеслись до лагеря Лафайета в Мобёже.

Возможно, именно они и были истинной причиной его появления в Париже.

Он поднялся на трибуну под аплодисменты одних, под ропот и угрозы других членов Собрания.

— Господа! — начал он. — Меня упрекнули за то, что письмо от шестнадцатого июня я написал, сидя в моем лагере. Мой долг — отвергнуть это обвинение в робости, выйти из надежного укрытия, которое создала вокруг меня любовь моих солдат, и предстать перед вами. Кроме того, меня призывала сюда и более насущная необходимость. Насилие, совершенное двадцатого июня, вызвало возмущение у всех честных граждан, но особенно в армии; офицеры, унтер-офицеры и солдаты — все были единодушны; я получил от всех корпусов адреса с выражением преданности конституции и ненависти к бунтовщикам; я остановил готовившиеся манифестации и вызвался передать общее мнение: говорю с вами как гражданин. Настало время обеспечить возможность соблюдения конституции, свободу Национального собрания, свободу короля, оградить его достоинство. Настоятельно прошу Собрание вынести постановление о том, что бесчинства двадцатого июня будут преследоваться как оскорбление нации; прошу принять действенные меры, чтобы заставить уважать законную власть, в особенности — вашу и короля; прошу также обеспечить уверенность армии в том, что конституции ничто не грозит внутри страны, в то время как храбрые воины проливают кровь, защищая ее рубежи!

По мере того как Лафайет приближался к заключительной части своей речи, Гюаде медленно поднимался; когда грянули аплодисменты, язвительный оратор Жиронды поднял руку в знак того, что желает ответить. Если Жиронда хотела поразить противника стрелой иронии, она вручала лук своему Гюаде, и уж тот наугад выбирал стрелу из своего колчана.

Не успели стихнуть последние рукоплескания, как раздался его звучный голос.

— В ту минуту как я увидел господина Лафайета, — начал он, — мне на ум пришла весьма утешительная мысль. "Значит, у нас нет больше внешних врагов, — сказал я себе, — значит, австрийцы разбиты; господин Лафайет явился сообщить нам о своей победе и их разгроме!" Однако иллюзия была недолгой: наши враги все те же; опасность вторжения извне по-прежнему существует, но господин Лафайет — в Париже, он сделался рупором честных людей и армии! Кто же эти честные люди? И каким образом армия могла обсуждать этот вопрос? Прежде всего пусть господин Лафайет представит нам разрешение на отпуск.

При этих словах Жиронда поняла, что обстановка меняется в ее пользу: и действительно, как только они произнесены, раздается гром рукоплесканий.

Но тогда встает какой-то депутат и с места замечает:

— Господа, вы забываете, с кем вы говорите и о ком здесь идет речь; вы забываете, кто такой Лафайет! Лафайет — старший сын французской свободы; Лафайет пожертвовал ради революции состоянием, титулом, он готов отдать ей жизнь!

— Вы что, надгробную речь произносите? — выкрикивает кто-то.

— Господа, — вмешивается Дюко, — мы не можем вести свободное обсуждение, пока среди нас находится генерал, не являющийся членом нашего Собрания.

— Это еще не все! — кричит Верньо. — Этот генерал покинул свой боевой пост; именно ему, а не простому бригадному генералу, на которого он этот пост оставил, были доверены войска, находящиеся под его командованием.

Проверим, есть ли у него разрешение на отпуск, и если нет — его необходимо арестовать и судить как дезертира.

— В этом и заключается цель моего вопроса, — подхватил Гюаде, — и я поддерживаю предложение Верньо.

— Поддерживаем! Поддерживаем! — кричат жирондисты.

— Поименное голосование! — объявляет Жансонне.

При поименном голосовании сторонники Лафайета побеждают с перевесом в десять голосов.

Как и народ 20 июня, Лафайет позволил себе или слишком много, или слишком мало; это была победа вроде той, о которой сожалел в свое время Пирр: потеряв половину своего войска, он сказал: "Еще одна такая победа, и я погиб!"

Как и Петион, Лафайет, выйдя после заседания, отправился к королю.

Король принял его по виду несколько любезнее, нежели Петиона, но с не меньшей злобой в сердце.

Лафайет только что пожертвовал ради короля и королевы больше чем жизнью: он принес им в жертву свою популярность.

Вот уже в третий раз он подносил им этот дар, более драгоценный, чем любой подарок, какой способны сделать короли: первый раз это произошло 6 октября в Версале; в второй раз — 17 июля на Марсовом поле; третий раз — теперь.