Грань Земли

Взгляд замер на одной единственной огненного окраса бабочке. Тэсса потянулась и было уже сомкнула на ней руку, но тут бабочка ожила и начала медленно взмахивать крыльями. Каждый взмах выпускал странную огненную волну, и сколько бы Тэсса теперь не тянулась, никак не могла достать, преодолеть эту медлительность и плавность собственных движений. А огненный окрас разлетавшихся волн оказался не просто окрасом, но и тайным огнём, от которого бабочка в один миг развеялась пламенной вспышкой, и тогда проснулись все бабочки и каждая приобрела огненный окрас и замельтешила перед глазами. Теперь волны разлетались не от одной, а от целой дюжины бабочек.

Казалось, всё в комнате стало живым, но Тэсса всё тянулась рукой, стараясь поймать ту самую первую в туче ярких вспышек. Какую же из двенадцати выбрать? Тэсса не знала и тогда просто схватила наугад. Зажала, едва прилагая усилия, чтобы не сдавить. Крылья щекотали ладонь, но взмахи не прекратились, а воздух вокруг всё грелся. Оставшиеся бабочки обезумели, метаясь из стороны в сторону, словно в истерике.

Становилось жарковато, как если бы кто-то включил печь или засыпал комнату пылающими углями. Воздух вдруг затрещал и стал кривиться, трескаться, словно стекло.

Бабочку в руке уже невозможно было держать, она обжигала руку, но Тэсса, стиснув зубы, всё-таки удерживала её, несмотря на окружающее безумие. Воздух страшно трещал, плавился, то выгибался, то становился выпуклым, был готов лопнуть и противно дребезжал. Хотелось заткнуть уши и сбежать.

Тэсса бросила взгляд на зажатый кулак, в котором трепыхалась бабочка. Была ли она причиной здешнего хаоса? Кулак изо всех сил сомкнулся, и все потрескивания, дребезжания и прочие лишние шумы умолкли в один миг, но уже в другой смятая бабочка раскалилась и вспыхнула. Тэсса закричала, разжала кулак, чтобы сохранить руку, и по комнате разлетелась тепловая волна.

И снова всё задребезжало, выгибаясь и выпучиваясь, трескаясь и плавясь, становясь плоским и качаясь ходуном. Стены, полы, декорации, абсолютно всё выгибалось и прогибалось из стороны в сторону с жутким скрежетом, наращивая амплитуду, пока все скрежеты не слились в сплошной режущий звук, и всё буквально разорвалось в дребезги.

Тэсса рухнула лицом на пол, пока осколки бурными потоками выстреливали над головой.

Когда всё стихло, Тэсса открыла глаза, начала подниматься и прицениваться. Все осколки смешались между собой, где-то помельче, где-то покрупнее. Трава теперь росла на деревьях и потолке, камни слились со зверьми, бабочки со стенами, у вороны имелись рога, а в клюве вместо сыра застрял камень. Медведь разлетелся на части, голова в одном месте, туловище в другом, лапы с рыбой в третьем.

А ещё в комнате оставались несколько больших фрагментов зеркал, и в каждом запечатлелось отражение Тэссы во весь рост, но с разных углов обозрения. Она потянулась рукой и тут же болезненно её отдёрнула, порезав о невидимые трещины и острые края надломов в пространстве. В каждом из отражений это мгновенно повторилось.

Тэсса стояла, глядя на саму себя, не зная куда шагнуть и что ей делать, когда вдруг её руку, истекающую кровью, окутал жемчужный свет.

Тэсса пригляделась и увидела серебряных пчёлок, они слизывали кровь, словно пыльцу и тёрлись об неё, своими касаниями исцеляя рану, а затем перелетели к зеркальному отражению Тэссы и проделали тоже самое. Так они поступали от зеркала к зеркалу, пока не улетели в самый угол, где вся собранная кровь стекла с них и зависла в воздухе бесформенной массой. Пчёлы с мерным жужжанием стали кружить вокруг неё, и это алое месиво начало распускаться, подобно растению, тянуть свои ростки и сплетаться. Эта работа выглядела так органично и целостно, что поневоле в душу закрадывалась зависть к каждой пчёлке по отдельности и вместе. Их слаженности единого механизма, грации и благоговейной тишине, умиротворяющей мерности, где нет места спорам, пререканиям и лени. Это не могло не вызвать улыбку и восхищение.

Тэсса встречала подобное и у людей, простых работяг, что трудятся в полях и на заводах с утра до ночи. Вот бы весь мир стал жить по такому же принципу: одной семьёй, где каждый бы честно выполнял свой труд и не присваивал чужое.