Грани «несчастного сознания»

Сама расстановка фигур в «Чуме» помогает проследить это воочию. Все коренные оранцы, «здешние», «местные», включаются в защиту от болезни почти непроизвольно (Панлу даже вопреки своей проповеди), им не нужно предварительно взвешивать, колебаться, в лучшем случае осмысление приходит потом, задним числом. Им в помощь – и для того чтобы оттенить – даны, однако, двое «иногородних», Рамбер и Тару. Оба как будто имеют выбор, вольны примкнуть или не примкнуть к сопротивляющимся, а потому должны хотя бы для самих себя пустить в ход доводы в пользу разных решений. Сторонние созерцатели попали внутрь чумы (истории), выработка идеологии начата и доведена журналистом до той точки, когда выяснено, что уклониться было бы недостойно, что чужая беда его тоже касается и непричастный все равно причастен.

Дальше очередь Тару: ему вверена вторая, труднейшая часть задачи – возвести в ранг спасительного вероисповедания, придать всеобщую непреложность тем побуждениям, которых какой-нибудь Гран придерживается, даже не слишком задумываясь, поскольку горизонт его ограничен узким кругом повседневности.

На исповедь Тару Риё откликается одним весьма многозначительным высказыванием. До сих пор в почтительном молчании внимавший красноречию своего друга, он под конец испытывает потребность осторожно откреститься: «У меня нет вкуса к героизму и святости. Быть человеком – вот что меня привлекает» (I, 1425). Оговорка крайне важная, приоткрывающая завесу над происхождением помыслов его собеседника о «святости». Риё – врач, кругозор его не простирается дальше, чем городские стены Орана, и он всецело поглощен заботами о своих пациентах. Болезнь же не оставляет места для раздумий, это – враг бесспорный, покушающийся на самую жизнь, никак не зависящий от злой или доброй воли людей, и притом такой, что ради его уничтожения все средства допустимы. Ведь бацилла не живой человек, пусть он худший из худших, – ее истребляют с совершенно спокойной совестью. Здесь все ясно, недвусмысленно, определенно.

Иное дело Тару. За плечами у него скитания по городам и весям, он столкнулся со смертью, которую несет не микроб, а человеческое действие, исходящее из тех или иных идей о долге и благе, из предпочтения той или иной общественной позиции. Последняя, отсылая через ряд промежуточных звеньев к изначальному разграничению исторической правоты одного лагеря и неправоты другого, лишает священного ореола непререкаемости простейшие нравственные правила, которых достаточно медику для неукоснительного исполнения своих профессиональных обязанностей. Коварство, скажем, осуждается всеми благородными «табу», однако в сражении с коварным соперником почитается даже похвальным – подобные же превращения претерпевают и другие запреты. Словом, вступающий в мир истории застает его сложившимся и вынужден с этим считаться либо обречь себя на беспомощность. И коль скоро он хочет всерьез способствовать переделке негодной жизни, то ему приходится каждый раз включать исповедование некоторых элементарных заветов морали в более подвижные и неоднозначные образования идеологического толка. Мораль может оставаться стихийным велением совести, идеология зиждется на представлениях о запросах исторического бытия; мораль предписывает долг – идеология его обосновывает, в частности, очерчивает границы, за которыми упорное соблюдение его оборачивается своей противоположностью, намечает условия отступления от его буквы ради воплощения духа. Добро «вообще» и польза зачастую не совпадают, в любой момент приходится заново искать истинную меру их соотношения, она же всегда есть величина неизвестная, и малейшая неточность в определении жестоко мстит за себя в будущем. Крен в одну сторону – и благие намерения мостят дорогу в ад, крен в другую – и иезуитство ввергает в иной ад, где бесчинствует карамазовски-смердяковское «все дозволено». Отсюда – предельная сложность и ответственность исторического действия, даже азы которого осваиваются очень непросто и которое требует от совести помимо закалки еще и безупречного слуха.