Грани «русской» революции. Как и кто создавал советскую власть. Тайное и явное

Делегаты как-то пропустили мимо ушей такую фразу Ленина: «Мы в лучшем положении: мы не только слабый и не только отсталый народ, который сумел, не благодаря особым заслугам или историческим предначертаниям, а благодаря особому сцеплению исторических обстоятельств, – сумел взять на себя честь поднять знамя международной социалистической революции». Эти слова даже вызвали аплодисменты, хотя полностью отвергали какие-либо заслуги революционеров и унижали русский народ. Ленин расставался с «объективностью» (словечко, которое постоянно мелькало на Съезде в выступлениях большевистских и прочих советских ораторов) и теперь уповал на историческую случайность, которая меняет сценарии, кажущиеся в данный момент незыблемыми – например, историческая случайность (как Ленин и рассчитывал) отменила Брестский мир. Но могла ведь и не отменить… Расчет Ленина не был «аналитическим», как он утверждал в начале своей речи. Он был авантюристическим – в надежде на «авось» и марксистскую фантастику: «подождем, когда международный социалистический пролетариат придет на помощь, и начнем вторую социалистическую революцию уже в мировом масштабе».

Полностью «разнес» доводы Ленина представитель левых эсеров Камков-Кац

(325), который уличил большевиков в непоследовательности и фактически выболтал наличие у них обязательства перед немцами. Он назвал условия мира тем, чем и следовало их называть – капитуляций. И многократно вопрошал: это что же, раньше лозунг «всех на ноги, все на защиту революционного Петрограда» был лживым? И если теперь тот же лозунг поднимается в связи с наступлением японцев, то не придется ли тогда отдать им, как отдают германцам, земли вплоть до Урала? Передышка нужна не России, а Германии. Итог её будет таков: «рабочий класс опять будет принесен в жертву капитала и этим самим будет отдана империализму вся свободная наличность хлеба, вся руда». «Если же вы хотите честно выполнять условия мира, – а логика вещей говорит, что вы должны будете их честно выполнять, – то вы попадете в роль приказчиков германского империализма». Если же есть намерение «околпачить» немцев, то это наивная надежда. Камков сослался на решение большевистского съезда, предполагавшего, что при определенных условиях они готовы были откатиться в условия демократического (буржуазного) парламентаризма. Что подтверждало общую мысль критиков Брестского мира: это сдача завоеваний революции. Большевики не стеснялись: да, это сдача – ради удержания власти.

Оратор резонно спрашивал: что же мы ратифицируем? Разве это мир? «…Я спрашиваю, на какое время, во имя каких целей, задач мы на куске России, который соизволили изменники украинского народа, – буржуазная Рада – выделить как территорию Великороссии, во имя каких целей и задач мы на этом пятне России прекратим войну и ратифицируем мир для этого куска России, во имя каких задач и каких целей?» Камков требовал вместо «мира во что бы то ни стало» продолжения революции во что бы то ни стало: «Когда мы ставили вопрос напрямик, мы, лично я, не раз ставили вопрос, почему вы призываете к соглашательству с Францией, Англией, Америкой и др. империалистами и выполняете задачи, которые на вас возложены, – задачи холопов, прислужников перед иностранным капиталом? На это все, в том числе Церетели, отвечали: да, позиция невыгодная, мы знаем, что это неудобно, мы сами хотели бы быть свободными, но мы не можем этого сделать, ибо в тот час, в тот день, при том соотношении сил, которое имеется в нашей стране, при нашей слабости мы не можем порывать узы, которыми нас история связала с определенным империализмом. В тот день и час, когда мы это сделаем, мы будем разгромлены натиском другого империализма. И мы на это отвечали, что революция, постольку жива, поскольку она закладывает новые основы социального строительства, не исходит из такой примитивной бухгалтерии, арифметики, а базируется на том международном движении, которое неминуемо, фатально неминуемо должно совершиться». «Я спрашиваю, из какой арифметики вы исходите, не из той ли бухгалтерии, из которой исходили Чернов и Церетели, когда доказывали, что мы не можем порывать с империализмом французским, английским, итальянским, иначе мы будем раздавлены? Я утверждаю, что никакого различия нет».

В этом слабость эсеров – точно такой же марксистский расчет на мировую революцию, как и у большевиков. И Ленин ведь тоже говорил: мы с Октября стали оборонцами. Получается, что различие было только в тактике. О «защите социалистического Отечества» вспоминали как-то между делом, но весь упор делали именно на продолжение революции – немедленно в революционной войне вплоть до перерастания её в мировую (эсеры) или после «передышки» во всемирном восстании пролетариата (большевики).