Грация и Абсолют

Для колонистов закупались орудия труда, лавки, столы, домашняя утварь вплоть до ложек и прочее необходимое. Семья получала бесплатно тридцать десятин земли, двух лошадей и корову (10). Между прочим, когда в России отменили крепостное право, на крестьянскую семью пришлось в среднем по четыре десятины, и за них мужик вносил выкупные платежи. Семьи же колонистов на тридцать лет полностью освобождались от налогов и каких бы то ни было выплат и повинностей, им выдавались беспроцентные ссуды. И, помимо этих льгот и привилегий, немцы пользовались правом местного самоуправления.

Они скоро становились зажиточными – благо, покровительство властей оставалось неизменным при царях, всходивших на престол после Екатерины Великой. У колонистов всегда имелись запасы, и ни они сами, ни их животные не ведали голода, который так часто заставлял русское крестьянство питаться древесной корой. В необъятных краях, где извечно царили отсталость и нищета, немецкие колонии были островами процветания, и их жители не смешивались с чужеродным населением. Поток переселенцев ширился, им выделяли благодатные места в Северной Таврии, в Крыму, на Кавказе, говорил Найзель, и Лонгин удивлялся непосредственности, с которой тот произносил «наши цари», «наша Россия».

54

Алик была в пике невыразимо волнующего торжества: «Он больше не страшен!» Она упивалась повторением этой фразы и не могла с нею освоиться, танцуя в невзрачной комнате тёти Нюры. Та была на работе, никто и ничто не мешало счастливо смеяться, раскидывать руки, кружиться. Вон на диване лежит раскрытая книга, в ней сказано: «Захватчиков встречали ненависть и сопротивление народа. Только террором и могли они заставить людей работать на себя и на продавшегося им иуду…» – (далее следовала фамилия Лонгина, а на другой странице представал он сам, за много лет не изменившийся настолько, чтобы его нельзя было узнать с первого взгляда).

В книге была неправда. На самом деле, к Лонгину никого не приводили под конвоем, он понимал, что качество труда достигается его оплатой. Но Алик, разумеется, не думала сейчас о достоверности написанного. Одно имело значение – написано в советской книге, и стоит показать её советским людям…

Вспоминая, как «страшный тип» тешился властью над нею, давя тем, что может произойти с Виктором, она мстительно улыбалась… Какая услада – потешиться теперь самой, царапая ногтями его нервы. Разрубить путы и приступить… Где, как это будет? Она войдёт в квартиру, он устремится к ней взять у неё вещи, окружить хлопотами – и услышит: «Фашистский фабрикант!» Позеленеет. Отшатнётся. А вдруг бросится душить? Ерунда, он же наверняка поймёт: то, что знает она, уже известно и Виктору. Скорее, старик сломается. Обмякнет, забормочет, что во всём виновата его любовь к ней, схватится за сердце, попросит подать ему лекарство…

Интереснее, если вернувшись, она поначалу ничего не скажет. Пусть он наухаживается за нею вдоволь, оботрёт её, вышедшую из ванны, полотенцем и, когда подступит к кровати голый, захлёбываясь предвкушением, с гордостью нацеливая торчащий, она произнесёт – у него мгновенно упадёт. Она наотмашь ударит его хохотом, она налюбуется, как он жалко ёжится перед нею хохочущей. И с каким лицом выслушивает её приказание позвонить Виктору: «Скажи, пусть приедет. Теперь у нас с ним, наконец, будет брачная ночь».

Её захватывали иные варианты освобождения и мести, она забывалась то лёжа на диване, то – сев за стол, то – остановившись посреди комнаты.

55

Дульщиков остался верен обещанию и явился везти её в театр. Вновь отказываться не годилось, как он мог это понять?

В театре драмы имени Пушкина давали пьесу об эпохе великих строек. Молодые мечтатели рассуждали о прекрасном городе, который останется после них на месте глухой тайги, комсорг, поймав вора и под честное слово скрыв преступление, радовался, что вор исправился, девушка, влюблённая в комсорга, признавалась ему, что сидела в тюрьме…

Алик невнимательно воспринимала всё это, видя иные сцены: то бессильную ярость Лонгина, то мольбу, с какой он простирает к ней руки.

Дульщиков представил её режиссёру театра и завлиту, завёл с ними разговор о своей пьесе, которую собирались показать в новом сезоне. Писатель угостил всех советским шампанским, сам, поскольку предстояло быть за рулём, пил лимонад. Доставив её к дому тёти Нюры, галантно проводил до двери.

Хозяйка уже спала. Алик, постаравшись не разбудить её, легла, но не могла уснуть, волнение не покидало. Когда явь, наконец, замутилась, она увидела комсомольцев из спектакля, комсорга, который ругал её, топал на неё ногами из-за того, что она будто бы сидела в тюрьме. Обрывками мелькало что-то другое, увиделось нечто похожее на фильм о временах крепостного права, она была крепостная крестьянка, на её голове соорудили необыкновенную причёску и, чтобы вести к Лонгину, раздели донага, вёл писатель Дульщиков, вдруг проговоривший: «Мы просто поедим бигус». Она смешливо спросила: «А как правильно – поедим «бигус» или «бигуса»?»