Гражданская война в Испании 1936–1939

Тем не менее в 1937 году националисты почувствовали, что проигрывают сражение за мировое общественное мнение – против них сработало сразу несколько факторов. Во-первых, командование двух противоборствующих сторон совершенно по-разному общалось с прессой. Националисты нередко видели в журналистах потенциальных шпионов и ограничивали их свободу – особенно когда была опасность, что те станут свидетелями зачистки захваченной территории. В результате работавшие в их лагере корреспонденты не могли конкурировать со своими коллегами на республиканской стороне в жанре столь ценимого в этой профессии «репортажа с поля боя». К тому же не все офицеры националистов по связям с прессой были так красноречивы и учтивы, как Луис Болин. Один из тех, кто пришел ему на смену, Гонсало де Агилера, граф де Альба-и-Йелтес, землевладелец из Саламанки, разъезжал по националистской Испании в желтом «мерседесе» с двумя магазинными винтовками на заднем сиденье. Он гордо заявил одному заезжему англичанину, что «в день начала гражданской войны построил батраков своего имения, отобрал шестерых и расстрелял их перед остальными – “…ну, чтобы другим неповадно было, вы же понимаете!”»[584]

Иностранные журналисты, допущенные в националистскую Испанию, вскоре, к своему изумлению, обнаруживали, что там подозрительно нервно относятся к правде. В любом усомнившемся в каком-либо, даже самом нелепом пассаже националистской пропаганды подозревали скрытого «красного». Американская журналистска Вирджиния Коулз, незадолго до того побывавшая в республиканской Испании, обнаружила в Саламанке людей, интересовавшихся происходившим в Мадриде, но отказывавшихся верить чему-либо, что не укладывалось в рамки их гротескной картины происходящего. Уровень политического зомбирования, с которым она столкнулась, был так велик, что она назвала это «почти что душевной болезнью». Когда она говорила своим собеседникам, что на той стороне трупы не гниют в канавах, как им рассказывали, и что милиция не скармливает пленных из числа правых зверям в зоопарке, те тут же называли «красной» ее саму. Пабло Мерри дель Валь, глава пресс-службы Франко, восхитившись ее золотым браслетом, сказал с улыбкой: «Вряд ли вы брали его с собой в Мадрид». Коулз ответила, что на самом деле она купила браслет в Мадриде. Мери дель Валь воспринял это как «личное оскорбление» и больше с ней не разговаривал[585]

.

Очередной офицер по связям с прессой сглаживал некоторые наиболее возмутительные высказывания основателя испанского Иностранного легиона Хосе Мильяна Астрая, искалеченного в колониальных войнах. «Отважные мавры, – заявил тот однажды, – хотя они только вчера изуродовали мое тело, ныне заслуживают моей душевной признательности, ибо воюют за Испанию против испанцев… я хочу сказать, против плохих испанцев, отдают жизни, защищая священную веру Испании, что доказано их присутствием на коллективных молебнах и в охране каудильо и священными медальонами и реликвиями на их бурнусах»[586]

. Сам Франко избегал, конечно, таких противоречий, когда говорил о «крестовом походе».

Существовал и технический фактор, опровергавший националистскую версию событий почти всей войны. Выходы кабеля трансокеанской связи находились на республиканской территории, поэтому первыми всегда отправлялись сообщения журналистов, работавших в этой зоне, а сообщения из националистской Испании обычно запаздывали. Тем не менее первый раунд пропагандистского противоборства остался за националистами, и тому было несколько причин. В первые дни арьергардной бойни на их территории было очень мало журналистов, тогда как Барселона и Мадрид привлекали большое их количество, отчего о первых жертвах на республиканской территории было сообщено раньше всего. Другим ключевым источником ранних сообщений был Гибралтар, куда прибывало много состоятельных беженцев, особенно из Малаги.

21 августа 1936 года репортер «Нью-Йорк геральд трибьюн» Роберт Невилл писал: «В Гибралтаре я, к своему удивлению, обнаружил, что большинство газетчиков передают одни «страшные» репортажи. Казалось, их совершенно не заботят ужасные международные последствия всей этой ситуации». Сенсации способствовали продаже тиражей, однако начало «белого террора» чуть севернее, в той же Андалусии, было замечено только парой корреспондентов, в частности Бертраном де Жувенелем[587] из «Пари-Суар». Объяснением этому служит отчасти тот факт, что большинство журналистов были не в состоянии понять бегущих от Африканской армии крестьян, в отличие от испанцев среднего и высшего класса, часто владевших каким-нибудь иностранным языком. Перекос в противоположную сторону тоже порой имело место.